Тогда она почувствовала облегчение и даже злорадствовала, считая, что муж потерял интерес к «духу лотоса». Но потом, из года в год видя Ху Юйинь в дурацком колпаке, подметающей главную улицу, она поняла, что переборщила: как бы плоха ни была эта красотка, она не должна так страдать всю жизнь.
Ли Маньгэн постоянно ходил хмурым и не обсуждал ничего с Пятерней, но она знала, что его гложет. Временами она тоже чувствовала себя бессовестной. Когда у Ху Юйинь родился сын, Пятерня вслед за некоторыми старушками тайком заглянула в ее дом и увидела, что мальчишка очень симпатичный: крепкий, толстенький, с красной рожицей и ручками, напоминающими корни лотоса. Как же его назвали? Оказывается, не каким-нибудь стыдливым именем, как обычно называют незаконных детей, а Цзюньцзюнем – Солдатиком. И отец у него известен, хоть и каторжанин.
Когда Цзюньцзюнь подрос, научился бегать и прыгать, Пятерня частенько зазывала его к себе, чтобы угостить кусочком сахара или конфеткой. Воистину даже у самых несчастных людей есть свои преимущества: Цзюньцзюнь уродился и в мать и в отца – очень красивым, большеглазым – и нравился Пятерне. Нравился особенно потому, что после первых четырех дочек она родила еще двоих детей, но и эти оказались «товаром на выданье». Всего их набралось на шесть тысяч – деньгами или зерном. Когда мужа спрашивали, сколько у него детей, он обычно поднимал три пальца и отвечал: «Три тонны», как будто докладывал об урожае зерновых. Со временем Пятерня обнаружила, что ему тоже нравится Цзюньцзюнь. Едва мальчик появлялся в их доме, как Ли Маньгэн начинал улыбаться, потом они обнимались, а под конец уже нельзя было различить, где старый, а где малый. Это радовало Пятерню, потому что она подумывала: если муж будет слишком много печалиться, он может оставить ее вдовой с шестью дочерьми, и тогда им придется нищенствовать.
– Цзюньцзюнь, иди сюда, я тебе бананчик дам! – Ли Маньгэн нередко уделял ему часть лакомств от своих дочерей.
– Не, мама будет ругаться. Она не разрешает есть чужое, говорит, что тогда люди будут презирать… – Маленький Цзюньцзюнь был быстр на язык. Он не протягивал ручку за бананом, но смотрел на него и явно очень хотел его съесть. Ему с детства приходилось постигать противоречия между чувством и разумом.
Пятерня стояла рядом и смотрела на ребенка с жалостью:
– Цзюньцзюнь, ведь вам с мамой риса дают только на одного… Вы хоть наедаетесь?
– Мама всегда меня сперва кормит, а потом сама ест, что останется. Если я не хочу есть, она меня бьет, а потом обнимает и плачет…
При этих словах его глазенки краснели. У Ли Маньгэна и Пятерни тоже навертывались слезы. Они понимали, как трудно приходится матери, которая в одиночку растит мальчика с завидным аппетитом, получает рис только на себя, да еще ежедневно под надзором метет улицу. Самой Пятерне стало жить легче после того, как ее муж вылетел из кадровых работников. Силы у него хватало, поэтому он теперь и трудовых единиц много вырабатывал, и на приусадебном участке больше копался, обеспечивая овощами всю семью, да еще немало выращивал на продажу. А Пятерня с дочками занималась свинарником и курятником, так что у них получился не дом, а небольшая сберкасса. Супруги все теснее притирались друг к другу, приучались делить радость и горе. Поводы для ревности с возрастом иссякли, дочки подросли, семья стала дружной.
Но даже за тысячу золотых не вернуть прошлого. После свержения «банды четырех» люди как бы посмотрели на самих себя иными глазами. Каждый накопил свой счет после многолетних кампаний, движений и политических спектаклей. Одним платили по счету, другие сами расплачивались. Ошибавшиеся каялись, преступники получали по заслугам, безвинные «спокойно спали на высоких подушках».
Ли Маньгэн и Пятерня теперь особенно часто зазывали Цзюньцзюня в свой дом – поесть и поиграть с девочками.
– Твоя мама знает, что ты у нас бываешь?– спрашивали они.
– Знает.
– И не ругается?
– Не. Только говорит, что я все выпрашиваю, как нищий…
Было ясно, что Ху Юйинь смирилась. И однажды, когда Пятерня стала шить одежду дочкам на Новый год, она заодно сшила костюмчик и для Цзюньцзюня. Мальчик понес его домой, чтобы показать матери, а вскоре вернулся уже в костюмчике.
– Это мама на тебя надела? – спросила Пятерня.
– Ага. И сказала, чтоб я поблагодарил дядю и тетю…
Потом пришла весна, когда тают льды и снега. В этом году рано начались грозы, часто шли дожди. В один из таких дней было устроено совместное собрание коммуны и села. Недавно прибывший новый секретарь парткома коммуны резко критиковал Ван Цюшэ за проволочки с делами по реабилитации, за то, что он до сих пор не возвращает Ху Юйинь ее дом и полторы тысячи юаней. Затем секретарь сообщил, что уком снимает Вана с обеих его должностей. Лотосами отныне будет управлять сельский ревком, а секретарем партбюро объединенной бригады назначается бывший секретарь Ли Маньгэн – до выборов, которые произойдут в ближайшие дни.
Еще до конца этого сообщения Ван Цюшэ выскочил из зала прямо под дождь, даже забыв зонтик. Люди бешено аплодировали, кричали. Аплодисменты и радостные возгласы заглушали шум дождя и весенний гром.
Возвращаться с собрания нужно было за десять с лишним ли, уже в темноте, и Ли Маньгэн по дороге домой весь промок, хотя и прикрывался плащом из бамбуковых листьев и конической крестьянской шляпой. Но на душе у него было тепло: приятно восстановиться на прежнем посту – пускай и не очень заслуженно. Главная же радость, радость для всего села, – это, конечно, смещение Ван Цюшэ. Такого духа зла можно даже с хлопушками провожать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81