Я лежу, распластавшись на толстом суку, и слушаю, как колотится мое собственное сердце. Широко раскрываю клюв и хватаю ползущую мимо гусеницу. С отвращением выплевываю – горькая, вонючая мерзость. Шум крыльев, карканье – вороны садятся на сук рядом со мной. Окружили меня, вытянули ко мне свои толстые черные клювы и с удивлением смотрят на посмевшего вторгнуться в их владения чужака.
– Здесь все принадлежит нам! Чего тебе здесь надо?
– Проваливай отсюда! – кричит самка.
– Я прилетел издалека и сел отдохнуть. – Я умоляюще смотрю на них.
Вороны оценивающими взглядами рассматривают мои блестящие синевато-серебристые перья, серовато-черную голову. Меня приводят в ужас их сверкающие глаза и толстые ноги.
– Я не собираюсь здесь оставаться, – объясняю я. – Я просто устал и присел отдохнуть на эту ветку.
Вороны разглядывают меня, оценивают. Если бы я был покрупнее, они давно бы меня прогнали, но я по размеру такой же, как сойка или сорока. Я не представляю для них опасности, и они это уже поняли.
Они не прогоняют меня, но следят за каждым моим взглядом, за каждым движением.
Беспокойная мысль всплывает из глубин памяти. Мысль, память... Медлительные вороны, испачканные кровью сожранной белки... Мысль о том, что мне угрожа­ет. Память о том, что уже угрожало мне в прошлом. Клювы и когти черных птиц. Столько смерти вокруг, столько страха на ветке трухлявого, засыхающего ясеня.
Не жди! Не жди, пока они прижмут тебя к ветке своими когтями, ослепят, изранят, убьют! Спасайся бегством!
Здесь нет других птиц, кроме нас. Только я и вороны. Я смотрю вниз, вижу сквозь ветки, как два линяющих волка пускают струи мочи прямо на ствол дерева. Они так жадно смотрят на меня, что я сжимаюсь от страха. Спрыгнуть вниз, прямо в эти когти и зубы? Клювы воронов опасно приближаются к моей голове. Они видят во мне себя в миниатюре. Я для них – маленький ворон, такой же, как они.
Я сижу неподвижно, и вороны сидят неподвижно, неподвижен ясень, в чьих листьях не слышно даже ветра. Даже солнце как будто остановилось. В просветах между ветками я вижу темные листья омелы, которая забралась так высоко и высасывает из дерева последние соки. Взгляды воронов следуют за моим взглядом. Я поворачиваюсь и перескакиваю на соседнюю ветку, бегу по ней к стволу и снова вижу дупло. Неужели это опять то же самое дупло, в котором я видел змею? Я останавливаюсь у входа и в свете проникающих сквозь ветви солнечных лучей вижу уставившийся на меня глаз – блестящий, огромный, воззрившийся на меня из трухи и тени. Точно глаз без тела.
Я отступаю назад и лечу, лечу. Ветки обступают меня зеленой стеной, и я не могу выбраться, не знаю, как выпутаться, вылететь из их объятий.
И стоит мне только понадеяться, что за следующей веткой меня ждет открытое пространство – лесная просека или поляна, как снова впереди появляются сучки и ветки ясеня. Я чувствую, что слабею. С каждым новым скачком и перелетом меня все сильнее охватывает страх.
Я удрал от воронов, но не могу выбраться из зеленого шара – из кроны дерева, сделавшего меня своим пленни­ком.
И снова я попадаю на ту же самую ветку, с которой удрал. Снова оказываюсь между неподвижно сидящими воронами.
Я сжимаюсь в комочек, как будто это вовсе не я только что облетел вокруг ясеня в тщетной, панической попытке бегства, приведшей меня в конце концов в то же самое место, откуда я удрал, – к моим преследователям, которых я так боюсь. Вороны смотрят на меня сонными старыми глазами.
Мои глаза закрываются, меня охватывает сонливость. Сонливость, что оказывается сильнее страха.
Когда я просыпаюсь, воронов больше нет рядом со мной, лишь темные листья омелы чернеют в наступающих сумерках.
– Есть здесь кто-нибудь? – кричу я, стараясь криком придать себе храбрости.
Тишина. Даже листья не шелестят.
– Есть здесь кто-нибудь? – повторяю я и прыгаю в гущу зелени. Проскальзываю между тонкими веточками и сразу же вылетаю на опушку леса – к сверкающей под лучами заходящего солнца реке.
Я лечу так, будто от кого-то удираю, хотя за мной никто не гонится. Я прибавляю скорость не столько потому, что боюсь воронов и змей, сколько потому, что хочу побыстрее увидеть Кею, Ми и всех знакомых галок, которые вслед за мной прилетели сюда с юга. Я все чаще взмахиваю крыльями, щурю глаза, чтобы уменьшить давление воздуха, клювом рассекаю пространство, словно режу мягкую ткань.
Кея, белокрылая Кея осталась там одна! Что будет, если птицы вдруг заметят, что она не такая, как все? Я боюсь за нее...
– Быстрее к своим!
Я лечу над рекой. Хрип, крики ужаса. Чайки выклевывают глаза плывущему оленю – садятся ему на рога, а он пытается сбросить их в воду. Вокруг него трепещут белые крылья. Вода заливает туловище, копыта то и дело вырываются из воды, чтобы нанести удар, чтобы отогнать бьющих клювами в окровавленные глазницы птиц.
По качающемуся на воде толстому стволу дерева мечется кот с острыми ушками. Он боится – не умеет плавать.
Поблескивавшие издалека резервуары теперь, когда я подлетел к ним поближе, оказались совсем матовыми, закопченными от ударов молний. Из щелей сочится жидкость, испаряется газ. Вокруг стоит такая вонь, что даже я со своим слабым нюхом чувствую ее издалека.
Я лечу на восток, параллельно течению реки.
– Кея, Ми, где вы? – кричу я с высоты, всматриваясь в сереющий горизонт и замечая, что солнечные лучи падают все более наклонно.
Мне становится страшно. Я боюсь не воронов, не змей, а наступающей темноты, боюсь приближающейся ночи – ночи среди чужих, ночи в незнакомом месте.
Я лечу и кричу, зову, призываю. Внизу замечаю белую тень изголодавшейся совы, бесшумно летящей на охоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93