Моя первая, крохотная роль на сцене мировой истории — «Дни тьмы и ночи света» и статья в «NFP» — была быстро вымарана из пьесы ради более драматических событий: в Европе заговорили орудия. Моя вторая, как вы только что видели, была фарсовой, и, подобно Полонию, меня поспешно похоронили. Но обе эти роли были хотя бы сравнительно безвредными: жертвой оказался я один. Мой третий выход стал катастрофой, эхо которой звучит до сих пор, не дает мне покоя и вызывает нескончаемую боль.
Что выведывает обо мне Кунстлер?
30
Возможно, было ошибкой назначить Блума на роль короля. Ему не хватает мастерства, он не умеет найти жест, нужную модуляцию голоса, не может управлять лицевыми мышцами; короче говоря, не владеет актерским искусством — единственным, что позволяет публике проникнуть в сознание убийцы. Ибо Клавдий, при всем его злодействе, в моем понимании, вполне человечен. Подозреваю, что манера Блума восходит к примитивному периоду еврейского театра на идиш. Он расхаживает по сцене или стоит, скрежеща зубами и крутя усы. Сегодня я наставлял его, как Гамлет актеров: «Сообразуйте действия с речью, речь с действием; причем особенно наблюдайте, чтобы не переступать простоты природы».
— Повторить еще раз?
— Еще раз.
— «Ты слышал содержание? В нем нет ничего предсудительного?»
— Пред-о-суд-и-тель-ного.
— «В нем нет ничего предосудительного?» Так годится?
— Вы пилите воздух руками, черт возьми! Вы чуть не ударили Лотти по лицу!
— Вейзмир! (О, горе! (идиш)) «В нем нет ничего предосудительного?»
— Ударение на «ничего», а не на «предосудительного». Сколько раз можно, Блум, сколько раз?
— Немного терпения, Корнер. Человек старается изо всех сил. — Голос шел из ямы и принадлежал Кунстлеру. (Я взял его суфлером, чтобы был на глазах, хотя бы часть времени.) — Может, сделаем перерыв?
— Благодарю вас, Кунстлер, — холодно ответил я. — Я сам знаю, когда сделать перерыв
— Справедливо, — сказал он.
— Мне надо в комнату для девочек, — захныкала Давидович. — Вы ведь не хотите, чтобы я опозорилась перед всеми.
— Мне тоже, — сказал Витковер.
— В комнату для девочек? — спросил Гамбургер.
— Вы знаете, о чем я, — обиженно сказал Витковер. — Мне правда нужно. Я развел руками.
* * *
В перерыве Кунстлер подошел ко мне.
— Мне кажется, что человек, подобный Клавдию, заслуживает некоторого понимания, — сказал он.
— Пожалуйста, предоставьте актеров мне.
— Нет, я не о Блуме, я о самом Клавдии.
— Именно это я и пытался все утро вбить в тупую голову Блума.
— Конечно, он убийца, от этого никуда не уйдешь. Но он вынужден жить с тем, что он сделал, и ему, конечно, нелегко. Будь его воля, он, возможно, захотел бы открутить стрелки часов назад, бедняга. А сейчас он выпутывается, как умеет. Мы не можем убежать от нашего прошлого. — Кунстлер помолчал. — Мне нравится то, что вы пытаетесь здесь сделать. Вы серьезны, вы глубоко понимаете пьесу.
Можно ли ответить грубостью на явную лесть?
— Спасибо, — сказал я и отошел.
Лесть — да, но нет ли в ней чего предосудительного? Этот человек что-то знает.
Я посоветовал Манди Датнер — надеюсь, мудро — не говорить Блуму о его отцовстве. Во всяком случае пока. Какая ей польза, если она скажет? Он раскука-рекается, как Шантеклер, и будет расхаживать перед нами этой своей противной походкой на полусогнутых, выставляя вперед свое сексуальное оборудование, заключенное, не сомневаюсь, в какой-то металлический суспензорий, гульфик, придающий ему особую выпуклость. Блум в трико и так уже собирает на репетициях большую аудиторию хихикающих дам. Заставить его сосредоточиться на роли и без того трудно; допустить, чтобы он еще больше отвлекся, было бы чистой глупостью. Опять же надо принять во внимание репутацию и карьеру мисс Датнер, по крайней мере в ближайшей перспективе: я не забыл рассказ Гермионы Перльмуттер о том иске, который зажег юридическую звезду ее мужа, прозябавшего в безвестности. Комендант опасается всякой огласки, особенно после таинственного несчастья с Липшицем и его смерти. Комендант не остановится перед тем, чтобы уволить мисс Датнер, невинную жертву сексуальной политики, за «сексуальные домогательства», за «приставание» к пациенту или бог знает еще за что.
Понятно, что она не горит желанием сообщить об этом родителям.
— Ну да, они там обрадуются у себя в Шейкер-Хайтс, еще бы. Приезжай домой, Манди, подумаешь, небольшая беременность! Мама будет рада отчитаться перед подружками в синагоге, а уж папа — вообще!
. — Они могут отнестись к этому с большим пониманием.
— Вы шутите? Да не доставлю я им такого удовольствия. Папа точно потребует аборта, лучше всего — в Сибири.
Так что этот вариант отпадает, по крайней мере на ближайшее время. На худой конец, от Блума можно будет потребовать какого-то финансового обеспечения. Но это позже. А пока что Манди спокойна, почти блаженна, уже светится (или я это вообразил?) радостью материнства и с удовольствием переложила свои проблемы на «дедулю», как она стала меня величать, — на человека, которому раз за разом позорно не удавалось навести порядок в собственной жизни.
31
Назревает катастрофа! Сегодня утром за завтраком — всего лишь облачко на горизонте и далекие угрожающие раскаты, а сейчас уже почернело все небо. Лотти Грабшайдт больна, вычеркнута из списка самостоятельно ходящих, уложена в постель! Комендант помалкивает, следуя своей политике не волновать подопечных.
— Успокойтесь, Корнер, — строго сказал он, щупая мне пульс. — Вы сами напрашиваетесь.
— Напрашиваюсь на что?
Глаза его сузились над хищным носом. Он поправил узел галстука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67