именно тут миледи, оставив укоры, приступила к повествованию о жизни Роберта. Роберт, по ее уверениям, непременно «вышиб бы мне гляделки», появись он на месте поединка, и «заметьте, мистер Котли, он намеревался сделать это во что бы то ни стало, если бы я, к счастью, его не разубедила. Господи Боже, никогда еще я не была свидетельницей такого неистовства! Если бы вы только видели его в то утро! С каким пылом он чистил пистолет и наводил на него глянец! С какой дотошностью, не скрывая радости, точил саблю, пробовал лезвие — и мечтательно говорил о том, как рассечет ваше горло надвое и выпьет кровь до последней капли!»
Описание столь зверского нрава несостоявшегося противника залило лицо моего юного секунданта смертельной бледностью, с ног до головы его пробрала дрожь, а глаза он возвел к небу, словно благодарил Вседержителя за благотворное вмешательство госпожи. Я же, однако, с гораздо большим хладнокровием потребовал обрисовать, кто таков этот Роберт и откуда, что миледи должным образом и исполнила, причем нарисованный ею портрет почти никак не сходился с обликом отпетого головореза, которым вконец был устрашен Джеремая.
— Так вы наслышаны об этой… истории? — Леди Боклер казалась растерянной, но быстро овладела собой. — Да-да, Роберт сказал, что вы упомянули какую-то женщину… Впрочем, не то — я вовсе не имела в виду скандал, связанный с женщиной, и говорила вовсе не о падении некой деревенской глупышки. Постойте-постойте, как бишь ее звали?.. Не мисс Клайсроу, нет?
Теперь настал мой черед рассказывать — и, пока мы не миновали ворота Сент-Джеймского парка, я выложил все, что знал. И хотя сэра Эндимиона я не упомянул ни разу (все еще, как видите, сохраняя ему верность), можете не сомневаться, что я отнюдь не погнушался добавить два-три нелестных мазка к набросанному ею портрету Роберта.
Когда я умолк, миледи, вопреки моим ожиданиям, ни словом не обмолвилась — будто пропустила все мимо ушей — ни о вероломстве Роберта, ни о печальной участи Элиноры. Единственное, что ее заинтересовало в моей повести — к немалому моему огорчению и разочарованию, — это характер самой Элиноры. Миледи задала мне целую кучу вопросов о ее внешности, о ее манерах — и так далее. Приятно ли с ней беседовать? Красивая ли она? Сколько ей лет? Какого цвета у нее волосы? Глаза? Высокого она роста или нет? А цвет лица — бледный или смуглый? Как она одевается, как говорит? Я писал ее портрет — закончен ли он? Нельзя ли на него взглянуть?
Этот допрос сильно меня раздражал, но, хотя мне никоим образом не удалось бы дать на все пункты благоприятные для Элиноры справки, я не без удивления обнаружил, что пылко ее защищаю, всячески преувеличивая ее красоту, очарование, достоинства характера. Вместе с тем меня так и подмывало крикнуть, что я описываю не автомат и не портновский манекен, не фигуру на картине и не персонаж из книги, но человеческое существо, которое терпит муки в убогой мансарде. Скоро, впрочем, я почувствовал себя даже польщенным: столь настойчивое внимание к определенному предмету ласкало мне сердце; быть может, миледи с опаской заподозрила в Элиноре свою соперницу?
Приятное подозрение относительно ревности миледи вскоре если не подтвердилось, то, во всяком случае, укрепилось, как только мы вышли в парке на один из окаймленных деревьями променадов: сюда, по случаю воскресенья, начал стекаться подышать воздухом знатный люд перед тем, как отправиться на богослужение, и вдруг, нежданно-негаданно, миледи взяла меня под руку. Нежданно-негаданно потому, что до сих пор она казалась решительной союзницей Роберта в обоих случаях, то есть винила во всем происшедшем меня и Элинору. По мере разговора досада моя неуклонно возрастала, ибо я не желал терпеть возле себя даму, чьи моральные понятия были столь ущербны.
И вот теперь, когда солнце начало пригревать, этот внезапный порыв… Что это — сердечное неравнодушие? Я не смел сопротивляться, и мы прошествовали рука об руку мимо других таких же пар. Джеремая, все еще державший пистолеты, благоразумно начал отставать на два, потом на три шага — и, не слишком долго поволочившись за нами следом, наконец, совершенно исчез из виду.
Наши разногласия касательно Роберта также были забыты: мы их оставили где-то за воротами парка. Я теперь упивался тем, чего был лишен в Воксхолле, ибо, судя по всему, мы сделались предметом всеобщего внимания: окружающие при встрече с нами тотчас же начинали перешептываться. Быть может, эти добрые люди распознали миледи даже под маской? Негодование мое окончательно схлынуло: я выпрямился, постарался улучшить походку и придал осанке изящество, что так часто репетировал перед зеркалом. Я даже позволил себе поверить, что вместе мы составляем прекрасную пару. Вскоре эта лестная мысль получила подтверждение, когда две юные миловидные леди в кружевных шляпках и фижмах, пройдя мимо нас, обернулись и принялись совещаться со служанками, которые несли в меховых муфтах болонок. Молочница, продававшая молоко по пенни за кружку, сделала при встрече такой глубокий реверанс, словно столкнулась с самим королем Георгом в сопровождении королевы Шарлотты. Сидевшие в седле джентльмены галантно приподнимали шляпы; пешие почтительно кланялись, причем шпаги позади них приподнимались в воздухе, будто серебряные хвосты. Престарелые леди с раскрашенными лицами мило улыбались нам из окон проносимых мимо портшезов: драпировка делала их похожими на поясные портреты самих себя — они казались не грузом увядшей плоти и ветхих костей, а изображениями маслом кисти сэра Эндимиона, которые носильщики доставляли на выставку в Королевской академии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170