Потом мне надо заскочить в торговый центр. Можем там с тобой встретиться?
— Конечно.
— В «Святом Яппи». В четыре.
Целуемся. Не обнимаясь, потому что руки у нее еще не отмыты от кухонной грязи.
По дороге домой я проезжаю мимо временного жилища Дэна. Почему я превращаюсь в то, что я есть? До поездки в Европу я таким не был. Неужели Дэн — это то, чем я рано или поздно стану? Я — им? Жуть. Неужели от меня самого совсем ничего не зависит?
Я чувствую, как начинаю забывать, что я чувствовал, когда был моложе. Мне приходится напоминать себе, что забывать что-то из прошлого — не значит выбрасывать это за ненадобностью.
Ночь холодная, звезды мерцают, и я спрашиваю себя, что служит нам защитой от космоса. Я спрашиваю себя, благодаря чему у нас всегда есть наш воздух, и почему наш кислород, и азот, и аргон остаются с нами, а не улетучиваются в бесконечную небесную даль. Мир наш кажется таким крошечным — таким холодным на фоне великого Всего. Я смотрю на голые деревья и чувствую, как тает во мне способность даже мысленно представить места с теплым, тропическим климатом. Может, внизу, под этой холодной каменистой корой, скрывается иной мир, в котором ярко-розовые соцветия, отцветая, источают одновременно запах гнили и тонкий аромат, — мир, где жаркий зной так щедр и вездесущ, что циклы жизни и смерти теряют обособленность, накладываются друг на друга, и плоды, листья, останки ложатся на землю с такой скоростью, что почва не успевает затвердевать и в ней все время происходит какое-то слабое, замедленное движение, как в мышцах спящего спортсмена.
Мой мир опять куда-то мчится — слишком быстро! Я думаю о том, что мои денежные ресурсы скоро иссякнут, и, поддав газу, с ревом лечу через пригороды Ланкастера, но производимый мной шум не в силах взять верх над холодом, над безразличием черного неба и ледяных, далеких звезд.
Добравшись до дому, я открываю дверь и вхожу, но и там тоже довольно прохладно. Джасмин на занятиях женской группы; Дейзи у Мей-Линь, они там вместе мусолят журнал для фанатов хард-панк-рока «Гууу». Марк, зарывшись в спальный мешок, смотрит телевизор, где идет документальный фильм про то, как ученые открыли какую-то новую планету. Голос диктора утверждает, что вселенная холодна и безжалостна, и мне ему верить не хочется.
Раздвижная дверь позади меня со стуком захлопывается, и я уже стою в нашем заднем дворе, и я понимаю, что все больше запутываюсь, глаза мне застилает пелена, и я подпрыгиваю на месте, как маленький, а потом плотнее запахиваю на себе куртяшку, пытаясь унять страх.
Мой взгляд падает на компостную яму, которую Джасмин устроила у задней границы участка рядом с кустами малины, — там у нее «делается» земля, — охваченные процессом ферментизации липкие слои отцветших букетов, объедков и птичьих ошметков (Киттикатина лепта). Я подхожу, встаю на колени и, разметав в стороны верхний слой из скошенной травы, последней в этом сезоне, со вздохом глубоко запускаю руки в жаркую, живую, дышащую мякоть — по самый локоть, перепачкав куртку, — только чтобы ощутить тепло, исходящее от нашей планеты, от Земли.
27
У птиц сегодня большое веселье.
Вороны потягивают коктейли, и ласточки состязаются, кто из них, сорвавшись с места, обставит других на старте, — сам видел сегодня утром, когда шел по Урановой улице за номером «Уолл-стрит джорнал» в газетном киоске. Такой гомон подняли — можно подумать, весна на дворе!
Что-то будет.
Заново обретенный и новой стрижкой подкрепленный вкус к жизни, который с недавних пор ощутила Джасмин, переживает временный откат.
— Давай шевелись, Джасмин, подъем! У тебя свидание, кавалера проспишь. Все наверх! Подкрепляться! Яичница выдается без ограничений. Раз-два-встали! Что ты развалилась, как обленившийся барбос! Не пинками же тебя расталкивать — у меня сил нет.
Джасмин что-то слабо блеет из-под натянутой на голову цветастой простыни, по краям придавленной беспорядочными россыпями разной степени прочитанности книжек из серии «Помоги себе сам». Я на полпальца приоткрываю окно, и холодный воздух запускает в спальню острый коготь, неся с собой желтоватый шелест тополиных листьев, которые, пританцовывая, летят с дерева и уносятся вдоль по улице в неведомое.
— Закрой окно, Тайлер. Боже! Как холодно! Дай сюда мои очки. — Из-под простыни высовывается рука и сжимается вокруг «бабушкиных» очков, которые я ей протягиваю. Потом простынный саван говорит: — Вот увидишь, молодой человек, годам к тридцати у тебя начнет пропадать охота знакомиться с новыми людьми. Попомни мои слова. От одной мысли попробовать открыть новую страницу биографии с новым человеком ты почувствуешь такую смертельную усталость, что тебе захочется одного — чтобы тебя оставили в покое. Просто лень уже будет придумывать себе новые воспоминания. И ты предпочтешь держаться тех, кто тебе, в сущности, не нравится, только потому, что их ты уже знаешь: сюрпризов можно не бояться.
Джасмин сдвигает с лица вниз цветастый саван и смотрит, как я достаю из шкафа и бросаю ей синее платье.
— Держи. Надень это, — говорю я, — Оно тебе идет, и еще… — Я роюсь на ее письменном столе. — Вот, годится. — Я вкладываю ей в руку флакончик духов «Ад»®.
— Я думала пойти в индейском платье. Культура инков.
— Джасмин, индейское платье — это такое до!
— До?…
— Ну, как до и после изобретения фотографии. — Я приподнимаю кончик простыни у нее в ногах и цепляю ей на пальцы пару синих туфель на каблуке. — Надень. Пусть видят, что у тебя красивые ноги.
Джасмин несколько раз разводит и сводит ступни — как автомобильные «дворники».
— Так что, Анна-Луиза знает про тебя и Стефани?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82