А музыкальным знаменем иксеров стала группа Нирвана, повторившая путь грандов советского рока – от подвалов до стадионов, под шипение: Продались… со стороны любящей публики.
Звездный час термина поколение Икс пришелся в масс-медиа на 1995 год. Вот лишь несколько заголовков: Поколение Икс: время делать инвестиции, Лицемеры дефицита, Журналы поколения Икс хворают болезнью роста, Разбитые мечты поколения Икс, Иксы – рафинированные, циничные и сетевые, Как обучать иксеров. Судя по всему, словосочетание поколение Икс трактовалось как поколение-загадка, поколение-уравнение (которое общество должно решить).
Активнее всего ключ к поколению искали те, чей доход напрямую от этого зависел: специалисты по рекламе. Доходило до анекдота. Приняв газетный образ иксеров за чистую монету, некая компания выпустила пробную партию напитка 0'кей-сода в новаторском, нарочито унылом оформлении: на банках был изображен меланхоличный юноша, прислонившийся к запертым воротам явно неработающей фабрики. Иксеры, раздраженные этим дешевым заискиванием, проголосовали долларом – и 0'кей-сода канула в Лету. Зато отлично известный нам ролик Спрайта (Имидж – ничто, жажда – все) имел огромный успех. По мнению специалистов, до иксеров может достучаться лишь та реклама, которая делает упор на практические достоинства продукта. Или абсолютно алогичная. Директор одного из агентств признался, что предпочитает нанимать неопытных режиссеров – в результате получается полная лабуда, но в том-то и состоит весь смысл.
Из образного самоназвания нового племени термин вскоре превратился в обычное газетное клише. Сами иксеры, естественно, вознегодовали – и принялись строчить свои статьи, растолковывая, что журналисты на материале их неоднозначных индивидуальностей малюют карикатурные схемы. Нас считают нытиками, родительской обузой. Мы, дескать, разочаровались и зарываем свои таланты в землю. Отнюдь. Мы – позитивные личности, мы принимаем жизнь.
Но принимают они ее иначе, чем другие. Персонажи Коупленда не рвутся к славе, не делают карьеру, не устраивают свою семейную жизнь – даже романов, в сущности, не заводят. Не ищут рецептов счастья в чужих религиях и традициях. Только разговаривают и смотрят на небо. Не любуются небом, а именно смотрят. А если и любуются бессознательно, то вслух об этом никогда не скажут. Дворники Ивановы и сторожа Сергеевы калифорнийского разлива, они сидят сложа руки и никуда вроде бы не движутся.
О чем они беседуют в своих тихих заводях? Когда отсутствуют малые сюжеты повседневной суеты (пригласят – не пригласят, прибавят зарплату – не прибавят), сами собой приходят мысли о глобальном сюжете – судьбах человечества. Но планов переделки мира коуплендовские персонажи не строят. Вместо этого они пытаются вообразить, как будет выглядеть конец света, к примеру, из окна супермаркета. Они размышляют о том, что самая непреходящая вещь на свете – пластиковые лыжные ботинки. Ничего не будет – а лыжные ботинки останутся. Как в анекдоте про нейтронную бомбу: Стаканы с горилкой стоят – а нас нема. Эта неистребимость плодов человеческих рук удручает героев Коупленда как ничто другое. Ведь они появились на свет в эпоху, когда идея человек – насильник матери своей. Земли стала достоянием широкой общественности.
С материальным миром вообще и предметами массового потребления в частности герои Коупленда находятся в особых отношениях. Всякий объект накрепко впаян для них в конкретный ломоть времени. Современность мертвецов-яппи, признающих только дорогостоящие радости, современность рекламных роликов (Непреходяще-устойчивый вкус, Ничего вчерашнего, только завтрашнее) они не приемлют. Им свойствен вещизм альтернативный, опрокинутый в прошлое: чем старомоднее и нелепее предмет, тем лучше. Они с первого взгляда отличают пластмассовую вазочку 1960 года от почти такой же вазочки 1965-го. Провидят в этих милых и убогих артефактах массовой культуры тщету всего сущего. Читают по ним жизнь безвестных людей иных времен – каких-нибудь жен летчиков с заштатной авиабазы, официанток из Ванкувера, зубных врачей из Орегона.
Обывательское спокойствие надо не высмеивать, а ценить на вес золота. Без него нам каюк – без него мы просто животные, и точка. Но миром среднего класса иксеры при этом любуются с безопасного расстояния. Ценность артефакта тем выше, чем меньше он связан с агрессивной современностью. Когда же подобным артефактом прошлого оказывается не анонимная вазочка с блошиного рынка, а родительский дом или, не приведи господь, его главное украшение – давний студийный фотопортрет семейства, этакий букет из образцово-показательных улыбок, неминуема бурная неприязнь. Отношения коуплендовских героев с родителями – это одновременно притяжение и отторжение. Ибо родители – живое подтверждение того феномена, что время неумолимо идет вперед, а ты по-прежнему сидишь на обочине.
Черт, до чего же похоже: наша альтернативная культура 70-80-х тоже ведь стояла на чужих артефактах. Умиление каким-нибудь случайным номером Лайф помните? Умиление потому и только потому, что эта вещь, этот компендиум текстов находится вне контекста. Он НЕ НАШ, он просочился из недостижимого, непостижимого мира – короче, ОТТУДА. И параллельно – ощущение, что ТАМ жизнь летит вперед, а тут – сегодня тот же день, что был вчера (Гребенщиков образца 1976 года). Впрочем, мы всегда могли свалить вину за свое бездействие на внешний фактор – власть. Кроме того, аксиома о существовании параллельного, идиллического мира (ближайший ночной бар – в Хельсинки) способствовала попыткам этот мир воссоздать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78