Мертвые тоже нуждаются в небылицах. Кроме вечного сна, им еще нужны добрые, воскрешающие их небытия сны. Разве скажешь Вульфу Абрамовичу, что Натан, любимый ученик и великая надежда, смертельно болен, что дни его, может, сочтены? Разве скажешь ему, что сын Натана Вульф Идельсон погиб в ливанской кампании? Разве скажешь, что внуки Никос и Аристидис стали христианами и отреклись от него?Какой же теплый, как шуба от «Майзельса и Шапиро», сон привезти Вульфу Абелевичу?По парижскому тротуару цокала туфельками длинноногая Николь. Я смотрел на ее строптивые волосы, которые ерошил ветер, и вдруг – взбредет же такое еврею ясным летним днем в голову – в пронанном солнцем воздухе выудил ответ: я привезу ему сон о никем не решенном доселе в мире уравнении.– Вульф Абелевич, Натан нашел решение… Нет, нет, это не то решение, которое гласит, что «жнь равняется смерти», а то, над которым вы после уроков, вечерами, вместе бились в красном уголке. Ученые назвали это открытие в его и вашу честь «Уравнением Идельсона и Абрамского». Оно уже вошло во все учебники математики… Теперь вы бессмертны, Вульф Абелевич! Бес-смерт-ны…– Вы что-то мне сказали? – внезапно обернулась Николь.– Нет, нет.Оклик Николь вернул меня к действительности.В витрине магазина, распахнув полы шубы и соблазнительно обнажив пластиковое колено, красовалась дама с неживой безотказной улыбкой.Юркий господин, которого заранее уведомили о нашем приходе, провел нас в зеркальный, увешанный шубами отсек. Николь не без удовольствия принялась их примерять.– Не слишком длинная?Вопросы сыпались на меня один за другим.– Ваша жена какой цвет любит?– Коричневый, бежевый…– Сейчас примерим. Пожалуйста, месье, бежевый!..Я вернулся в гостиницу с огромным целлофановым мешком и стал ломать голову, что с ним делать.Когда я уже совсем было отчаялся, Бог смилостивился надо мной и подсказал выход.Я вытащил целлофана шубу, сунул в карман остаток своего заработка, затем достал свой блокнот, вырвал чистый лист и старательно, как школьник, высовывающий от рвения кончик языка, вывел: «Собираемся уехать к младшему, а в Израиле и без шубы жарко. Обнимаю. Твой верный ленинец».И сунул записку туда же – в карман.Вну я поймал свободное такси и до гостиницы «Париж энд Лондон» добрался без приключений.Я подошел к лощеному, сияющему, как и скользкий, надраенный пол, администратору и тоном поднаторевшего в обманах шулера на убогом английском пронес:– Для месье Идельсона. Просьба вручить пакет завтра… пополудни…Тот взял мешок с фирменным знаком «Майзельс и Шапиро» и буркнул:– Йес, Я улетал на рассвете.– Ты ничего в номере не забыл? Все сложил? – спросил у меня Идельсон.– Все.– Есть еще возможность проверить. – Натан открыл багажник.– Все, – подтвердил я.– А шуба где?– В чемодане. Едва уместилась, – не дрогнув, соврал я Натану, который все время уверял меня, что вранье полезнее правды.Николь, как и неделю назад, дремала на заднем сиденье.За окнами «Пежо» стелился утренний туман. Видимость была скверная. Идельсон нервничал, и я старался не отвлекать его внимание разговорами.– Будьте оба счастливы… – сказал я, как только отметил билет и сдал багаж.– И ты будь счастлив… Только не обессудь: я не хотел бы затягивать прощание… Один и тот же сон смотреть вредно – можно и не проснуться. Поклонись от меня Вульфу… твоей маме… воробьям…Он обнял меня и прижался щекой к моей щеке.Стряхнула дремоту и Николь.– До свидания, – пропела она и почти обреченно прошептала: – Я буду молиться, чтобы вы… Натан и вы… и еще долго-долго сидели за одной партой, чтобы Бог вас не разлучил… – И заплакала.Она, видно, знала о больном больше, чем я, и больше, чем сам Натан.Самолет набрал высоту.Я сидел у иллюминатора и смотрел на проплывающие облака. Вдруг них, как суглинков Литвы, вырос высаженный ясновельможным паном Войцехом Пионтковским старый каштан. Он распускал над облаками свою густую, непроницаемую крону; на его зеленых, гнущихся на ветру ветках сидели взъерошенные люмпены-воробьи, отливающие глазурью грачи и белобокие сороки; голубой, необозримой сини слетались мои учителя и однокашники, мои мама и отец; слетались на неуловимый, как сон, парящий над облаками каштан, который – сколько его ни руби, сколько ни пили – никогда не срубить и не спилить, ибо то, что всходит любви и прорастает без печали, ни топору, ни пиле неподвластно.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20