Вы же сами видите, что я не сделал жену счастливой.
Мы продолжали играть молча, и наша обоюдная сосредоточенность сблизила нас больше, чем все предыдущие разговоры. Дидро выиграл.
— Что будет, когда я расскажу об этом Руссо! — Он радостно рассмеялся. — Но не обижайтесь на меня, мсье, ведь жизнь — это не состязание, правда?
Я согласился. К концу того вечера я полюбил Дидро. Он был как большой ребенок, и его нельзя было назвать добрым или злым; он просто обитал в мире, не подчинявшемся общепринятым правилам. Он жил в созданной им самим вселенной — беспорядочной и хаотичной, но идеально скроенной для его потребностей.
Было уже очень поздно.
— Оставайтесь у меня! — сказал Дидро. Он привык принимать ночных гостей; всегда находился кто-то, кого выгонял на улицу домовладелец или выставляла супруга. Для таких случаев под рукой был матрац. Я сказал, что моя приемная мать решит, что со мной что-то случилось. Я никогда не ночевал вне дома.
— Никогда? — Он недоверчиво посмотрел на меня. — Ни одного раза?
Дидро не смог уговорить меня остаться и, спускаясь со мной по лестнице на первый этаж, повторял, что мы непременно должны снова увидеться и он надеется, что может считать себя моим другом. Последнее вполне соответствовало действительности. Мы тепло пожали друг другу руки, и я вышел в ночь. Я двинулся наугад, не зная дороги, но безумие прошедшего вечера продолжалось, и мне сразу удалось найти извозчика.
Предполагавшееся периодическое издание так и не появилось на свет. Дидро просто-напросто забыл о своей идее. Однако несколько месяцев спустя со мной связался один издатель по фамилии Ле-Бретон, занятый планом перевода на французский язык «Энциклопедии» Эфраима Чемберса. Издатель предложил увеличить объем и расширить содержание серии и попросил моего содействия в написании научных статей. Я согласился помочь и упомянул при этом имя Дидро, который был немедленно включен в штат как переводчик. Когда редактор, поссорившись с Ле-Бретоном, отказался участвовать в проекте, мы с Дидро были назначены на его место. Таким образом мы и оказались соредакторами «Энциклопедии».
Перед нами открылись невиданные возможности; проект далеко превзошел первоначальное предложение Ле-Бретона. По нашим представлениям, томам «Энциклопедии» было суждено стать грандиозным обзором всей совокупности человеческих знаний и достижений. В начале мы решили поместить «Предварительные рассуждения», в которых намеревались показать способ организации и классификации необозримого материала. Мы обсуждали эту проблему с Дидро.
— Помните, — сказал он, — что философию можно разделить на три части.
— Да, — ответил я, — на Руссо, Д'Аламбера и Дидро!
— А как насчет музыки, науки и поэзии?
— Мы хотим охватить гораздо больше предметов, — ответил я. — «Энциклопедия» должна вобрать в себя все, весь круг человеческих знаний, как это следует из самого греческого термина.
— Или древо познания, если воспользоваться аллегорией Бэкона.
— Очень хорошо, — сказал я, — тогда каковы первые ветви этого древа? Каковы те области, из которых произрастает все знание? Я отвечу на этот вопрос: это память, разум и воображение.
— Чудесно!
— Память приводит нас к истории во всех ее формах, то есть к истории человеческой цивилизации и естественного мира. Разум воплощается в философии, каковая в наивысшем своем проявлении представляет собой математику, включая в себя всю науку. На третьей ветви — воображении — мы находим поэзию и все ее разновидности: драматургию, оперу и роман.
— А как быть с живописью?
— Это область искусства, принадлежащая воображению.
— Куда в таком случае поместить ремесла и промышленность? Как в эту схему, к примеру, вписывается ремесло ножовщика, которым искусно владеет мой отец?
— Я бы поместил их на отдельный побег ветви истории; истории использования естественного сырья.
Дидро нашел эту идею блестящей. Мы включим в проспект «Энциклопедии» таблицу, в которой целиком представим нашу классификацию.
С самого начала предмет и масштаб нашего предприятия стали объектом повышенного интереса не только для всех культурных и образованных людей, но и для государственных чиновников. Больше пяти лет потребовалось нам для публикации первого тома, и за это время неустанного труда нам пришлось столкнуться со всеми без исключения видами притеснений. Правда, еще до этого я стал постоянным секретарем Академии. Этим назначением я был обязан в какой-то степени одной своей весьма влиятельной знакомой, которая во сне явилась мне, если я правильно помню, в виде несобственного расходящегося интеграла. Эта женщина была не кто иная, как великая и устрашающая мадам дю Деффан. Я познакомился с ней, когда ей было больше пятидесяти лет. Она страдала слепотой, и в ее лице осталось очень немного от красоты, некогда очаровавшей стольких представителей противоположного пола (муж оставил ее, узнав об одной скандальной связи). Тем не менее она сохранила способность распоряжаться и управлять людьми по своему усмотрению и сохранять полную самостоятельность в действиях и поступках.
После смерти охладевшего к ней мужа она заняла большие апартаменты с множеством комнат в двух этажах монастыря Сен-Жозеф, и именно там я начал посещать ее салон вместе с такими друзьями и знакомыми, как Монтескье и Вольтер. Жан-Жак тоже часто бывал там (за прошедшее время он сумел довольно высоко подняться по общественной лестнице). В середине столетия этот салон считался средоточием интеллектуальной жизни Парижа. Приглашение в него рассматривали как высокую награду, а изгнание — как тяжкое наказание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70