Бежишь по такому мостику — а под ногами течёт расплавленный ручей… И величественные, светлые лестницы, и отделанные жёлтым песком канавы, и гора лежащих тут же ярко-голубых баллонов со сжатым газом — всё это делало площадку эффектно-живописной. И вообще, если бы показывать такое зрелище, плавку чугуна, с огнем и дымом, оно было бы увлекательнее театральных феерий, подумал Павел.
Запечатанная пока домна глухо, мощно гудела. Вернее, гудела не она — гудело дутьё в фурмах, но было такое впечатление, что вибрирует вся громада.
Глазки фурм теперь светились остро-ослепительно, как звездочки, и без синих стекол в них заглянуть было невозможно. Вместо бывших малиновых углей в чреве печи было что-то похожее на внутренность солнца.
Группками собирались люди, мешали доменщикам, которые среди них терялись, но отличить их сразу можно было по усталым, серым лицам, особенно мертвенным в свете прожекторов. Два фотокорреспондента снимали Николая Зотова у лётки, требуя принести шляпу металлурга, потому что он был в ушанке, и вообще ни на ком не было шляп, долго бегали, искали, наконец принесли одну для Зотова. Поставили его в динамическую позу, с этой самой длинной кочергой — их зовут «пиками».
Другую группу корреспондентов водил Иващенко, показывал и объяснял, как в музее:
— Это лётка. Это пушка для закрытия лётки. Металл из лётки идёт в желоба…
Перебивая других, энергичная дама из телевидения задавала вопросы:
— Это в домне плавится железо? — Или сталь? -
— Чугун. Чугун, — терпеливо отвечал парторг. — А сталь потом будет из чугуна.
— Как, расскажите, пожалуйста!
— Это в другом цеху, в мартеновских печах…
Лицо у Фёдора Иванова было совершенно землистое, заросло щетиной, глаза красные, слезящиеся. Бегал, однако, он бодро, распоряжался, улыбался. Пожаловался Павлу:
— Замучили вопросами. Спасибо, Иващенко спас.
— Ты отдыхал? — — спросил Павел.
— Ты что! Глаз сомкнуть не удалось.
— Неужели с той поры и домой не ходил? -!
— Куда там домой, тут каждый час светопреставление… Режим не наладим, приборы барахлят, одна шихтоподача всю душу измотала.
Видя, что Павел смотрит сочувственно и поражённо, он улыбнулся:
— Что, я зарос? — Ладно, поспеет самовар — побреемся. Долго вот только греется — великоват… Господи, пронеси, хоть бы сошло всё благополучно…
— Что может случиться? -
— А всё! Всё может случиться. Первая плавка, новая печка — ни черта не известно, ни характер её, ни сроки, внутрь её не залезешь, ложкой не помешаешь: есть ли там вообще металл? — Аварии могут быть. Редко-редко первые выпуски проходят гладко: что-нибудь да случается. Поседеешь тут с ней.
— Так работаючи, ты, Фёдор, пожалуй, не доживёшь до ста лет.
— А что? — — озабоченно спросил Фёдор. — Вышел указ, что обязательно до ста? -…
— Нет. Указ прежний. Кто сколько хочет.
— А, тогда ладно, — махнул рукой Фёдор. — Мне скромно-бедно хватит девяносто пять.
Тут подошла дама из телевидения с вопросом, почему не начинается плавка, почему задержка? — Сразу Фёдора окружили плотной толпой, и он, потирая щёку, внимательно выслушивал, отвечал, объяснял.
Николай Зотов, уже злой, как чёрт, разъяренно заорал с мостика над канавой:
— Отойдите от лётки все посторонние! Это вам не аллея! Не стойте перед глазками! — Он злобно швырнул лопату, ушёл в сторонку, стоял, нервничая, курил. Домна всё так же гудела.
— Здравствуй. Я готов, изволь. Дай мне в морду! — услышал Павел голос за спиной.
Обернулся — Белоцерковский. Чистенький, элегантный, с неизменной фотоаппаратурой и блокнотом в руке.
— Давай скорее, — сказал Белоцерковский, подставляя щёку, — давай, говорю. Я заслужил!
Павел молчал. При одном виде Белоцерковского ему вспомнилась та постыдная ночь, у него даже в горле сжалось, словно затошнило.
— Так, так, бей, бей, — говорил Белоцерковский покаянно, словно его и в самом деле били. — Ты смотришь на меня и думаешь: «Вот передо мной негодяй». Так и есть, касаемо того дня. Мне очень жаль, поверь. Мне много чего жаль…
Странно, но Павлу вдруг тоже стало жаль его, хотя бы он ни за что в этом не признался и не стоило жалеть. Он продолжал молчать.
— Извини меня в первый и последний раз, — серьёзно попросил Белоцерковский. — Давай помиримся. Я много передумал… и искренне сожалею. Но ведь хорош же я был тогда…
— Оба мы были хороши, — опять и опять содрогаясь, выдавил из себя Павел.
— Что оно тут, как оно тут, жертв ещё не было? — — робко спросил Белоцерковский.
— Тебе подавай жертвы? -
— А что! Я говорю серьёзно. Вот посмотришь, если мы живы отсюда уйдём…
— Почему? -
— Возьмёт да развалится. От нас только дымок!
— Пугаешь? -
— Ага. Я, конечно, вру, такое возможно только в теории, но слышал вон — кричат: отойдите от лётки? — Иногда вырывает. Вся эта замазка, как бомба, летит через цех. Лучше давай в сторонку… И перед глазками не задерживайся: тоже вырывает. Года два назад на первой домне парня убило. Струя, как лазер. Значит, я не опоздал? -
— Ты, вижу, не спешил.
— Я стреляный воробей. Если назначили на четыре, значит, дай бог в пять. — Белоцерковский полистал блокнот, вздохнул. — В пути строчки пришли, для завтрашнего репортажа. Не взглянешь? -
Павел прочёл:
«Рождение металла — это как песня. Оно вызывает в человеческих сердцах чувство радости и законной гордости. Домна-гигант! Первая плавка! Здесь собрались представители многотысячного коллектива, руководители строительных организаций и эксплуатационники. У всех на устах одно: когда? — когда? — И вот наступает торжественный момент. Хлынула огненная река! Радостные крики, здравицы…»
— Когда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65