«Помещу тебя в подвале, — сказал он потом, — наверху тебе жить нельзя». — «Ну конечно, — говорю, — я прекрасно все понимаю». — «По-моему, подвал тебе подойдет, — говорит, — надеюсь, я в тебе не ошибся? Ты-то сам как считаешь?» — «По-моему, это для меня самое подходящее». — «То-то. Я не могу пускать в подвал кого попало. Не хочу, чтобы люди ругались и ссорились, не хочу плохих и подозрительных жильцов. Наверх я еще пускаю тех, в ком не уверен, о ком почти ничего не знаю, но в подвале у меня пусть живут хорошие и надежные люди, мои друзья. Ну, как ты считаешь, подойдет это тебе?» — «Да, конечно», — говорю; я очень обрадовался. «Стало быть, все в порядке. А платить-то ты сможешь? — спрашивает; человек он строгий, ничего не скажешь. — Платить должны все, ничего не поделаешь, как бы ты ни был беден. Ты будешь платить недорого, потому что много с тебя не возьмешь. Но хоть сколько-нибудь, а платить надо. Где ты достанешь деньги?» — «Мне приходится жить за счет добрых людей». — «И есть такие на свете?» — удивился он и поглядел на меня. «Конечно, есть, и много, а как же иначе?» — «Да, верно, — говорит, — и при желании их нетрудно пересчитать. Ты неглупый старик, оставайся у меня». Да, он замечательный, хоть с виду такой простой. Он мне очень помог. Без него худо мне пришлось бы. Он часто сюда заглядывает — посидит немного, поболтает. А ведь мне это такая поддержка. Как важно знать, что кто-то тебя понимает. «Линдгрен солидный человек» — вот как он говорит. Такое приятно услышать.
Счастливый и довольный, глядел он на меня.
— А вы, господин, тоже солидный человек? — спросил он.
Я не ответил и опустил глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом.
Мы сидели в его тихой и убогой комнатке. Свет лампы падал на низкий стол с подпиленными ножками, на скатерть, на черствые куски хлеба, на кровать, где он спал. Мое молчание не тревожило его. Я заметил, что он думает о своем.
Потом он сполз со стула, взглянул на камин, вымыл чашки и аккуратно поставил их на полку. Подполз к кровати, что-то поправил там, снял одеяло. Но, положив его на стул и разгладив рукой складки, он остался лежать на полу.
— Хорошо, когда день кончается, — сказал он. Он и вправду устал, это было видно.
— И это говорите вы, Линдгрен, хотя считаете жизнь такой богатой и значительной.
— Да, — ответил он, спокойно глядя прямо перед собой, — жизнь богата. Я так хорошо понимаю, так ясно чувствую это. Но день всегда трудно прожить до конца. Что поделаешь, уж таков я есть.
Он глубоко вздохнул. Глядя, как он стоит скорчившись, на коленях, можно было бы подумать, что он молится, но таким вот сотворила его природа.
Я тихо встал, собираясь уйти. Подошел к нему, поблагодарил, пожелал доброй ночи. Он пригласил меня заходить, когда мне захочется, и я сказал, что с удовольствием зайду. Потом он пополз, провожая меня до дверей, и я вышел на улицу.
Теперь во всем доме было темно. Темно было и во втором этаже, где недавно сверкали люстры. Наверное, у них и не было званого вечера, раз все так рано кончилось. Только внизу у старика горел свет, он освещал мне дорогу почти до самого дома.

1 2 3