Она еще тебе не сказала.
— Глядишь, вышивки начнешь продавать на старости лет. Плохо ли, красота, а не работа. Опять же с цветочками будешь ковыряться, она вон какую пропасть цветов-то развела, Фрида.
— Так как же, в лавке он у тебя будет или куда ты его приспособишь?
Фрида может не отвечать, все говорят разом, сплошной галдеж стоит. Она сидит, устремив в пространство взгляд больших кротких глаз, с венцом, слегка съехавшим набок, но полная спокойного достоинства, в своем белом венчальном платье, которое, если подумать, очень ей к лицу. Время от времени она сжимает Юнасу руку под столом, и тогда лицо ее освещается счастливой улыбкой, и они с затаенной радостью взглядывают друг на друга. А потом она снова делается серьезной, чуть печальной.
Начинает смеркаться, и Хульда приносит лампу. На столе появляется сладкое. Оно удалось на славу, но Фрида не может есть, только пробует, чтобы убедиться, что получилось хорошо. Еще бы не хорошо, столько с ним было возни. А потом очередь доходит до торта. Он и в самом деле замечательно хорош. Посредине розовым вареньем выведено «Ю» и «Ф», но этого никто не замечает, они такие перевитые, буквы-то. Зато Юнас и она сразу их видят и обмениваются нежными, счастливыми взглядами, держась за руки под столом. К торту подают вино. Да, если бы пастор смог остаться, он бы, наверное, сказал сейчас речь в их честь. Непременно сказал бы. Он умеет при случае очень красиво говорить. Но ведь и так все идет хорошо. Торт съедают без остатка.
На этом общая трапеза кончается, теперь будет кофе. Оторвавшись от стола, они разбредаются по комнате, мужчины переговариваются, шумят, слегка пошатываются. Им подают сигары, разливают по чашкам кофе.
— А коньячку-то не найдется у тебя, Фрида? — интересуется Эмиль.
Нет, об этом она не подумала. Не ожидала, верно, что будут столько пить в такой день.
— Это ж срамота, в такой торжественный день, — изрекает Эмиль. — Где свадьба, там и коньяк должен быть, неужто не ясно! У меня в повозке есть бутылочка, по дороге в товариществе прихватил. Так и быть, уступлю.
И он с шумом выходит из комнаты и в скором времени возвращается с коньяком.
— Вот теперь гульнем!
Все принимаются снова пить. Они не говорят, а орут так, будто находятся у себя в усадьбах и перекликаются через дворы, сыплют бранными словами так, будто готовы при первой же возможности отправить друг друга на тот свет, — хотя в самом деле стоят все тесной кучей и, полные самых дружеских чувств, болтают наперебой. Время идет, и они все больше хмелеют, приваливаются друг к другу, с грохотом плюхаются на стулья. Которые из станционного поселка, те попристойней держатся, не какая-нибудь деревенщина, а хуторяне так, пожалуй, через край хватили. Дым виснет клубами, и алкогольные испарения разливаются по комнате, наполняя ее своим жарким духом.
Женщины тоже не скучают: сбившись в своем углу, болтают про тех, кого здесь нет, да про разные происшествия в округе, давненько уж вместе-то не собирались, последнее время редко кто гостей созывал. Потом, слово за слово, выкладывают не таясь, что думают, покачивают головой и поджимают губы, шепчут что-то друг другу, прислушиваются и снова говорят, кто уж их разберет о чем. Фрида сидит некоторое время с ними, потом на минутку заглядывает в кухню, потом ставит на место цветы, убранные не туда, куда нужно, потом подправляет лампу. А под конец просто стоит посреди комнаты, сцепив руки и глядя прямо перед собою, и вслушивается в окружающий шум.
— Экая дуреха, в белое платье вырядилась, — вдруг доносится до нее сзади.
Тогда она идет и садится рядом с Юнасом. И, едва сев, не может удержать слез.
Но это не настоящий плач, просто слезы катятся у нее из глаз, тихо, беззвучно. Никто ничего и не замечает, кроме Юнаса. А он в совершенном испуге гладит ей руку, нежно сжимает ее в своих ладонях и все спрашивает, спрашивает, что же такое случилось, отчего она плачет. И тогда она поднимает на него глаза и улыбается ему своей кроткой и доброй улыбкой, как всегда, когда они друг с другом разговаривают.
— Ничего, Юнас, — говорит она, — это просто от радости.
И он успокаивается, потому что видит, что это правда.
— Юнас, миленький, — говорит она, — пошли теперь к себе наверх.
Так они и делают. Они прощаются со всеми весело и приветливо, как счастливые новобрачные, и идут к себе наверх.
Там красиво прибрано, постель приготовлена, все сделано, как Фрида определила. На кровати простыня с кружевной прошивкой, самой широкой, какая только нашлась у нее в лавке, на столе свежие цветы, белая скатерть с мережкой, на комоде тоже. Окно отворено настежь, а на дворе тихий вечер бабьего лета с яркими звездами, свет которых падает в комнату.
Какой здесь мир и покой. Охваченные блаженством, они падают друг другу в объятия. Они стоят долго, так долго, что перестают замечать время, переполненные своим счастьем. Внизу по-прежнему шумят, но удивительно, они не слышат шума. Просто удивительно, что можно вот так ничего не слышать, совсем-совсем ничего.
Затем они раздеваются, идут и ложатся, ласкаясь и перешептываясь. Они приникают друг к другу и ощущают нечто дивное, прежде никогда не изведанное, чему подобного нет.
Никогда она не предполагала, что любовь может быть настолько огромной. Уж как она много об этом думала — и все же до сих пор не представляла себе этого по-настоящему. Словно всю жизнь она прожила ради этого мгновения, когда они с Юнасом слились в одно. Он обнимает ее рукою — сильной рукою, он ведь столько тяжестей перетаскал на своем веку. И она отдается своему любимому, это такое несказанное наслаждение — отдать ему все, что у нее есть, это божественно.
1 2 3 4 5 6 7