пять децилитров пшеничной муки, две чайные ложечки пекарского порошка и т.д., и т.д. К чертям английские лепешки, это не по мне, это совершенно не по мне, пускай уж самодовольная Англия, гордая своим былым величием колониальной державы, сама гоняет чаи и кушает свои лепешки без меня, и вообще — что хорошего они сделали для болотных птиц? Надо лететь на восток, думаю я, что-то там на востоке так и притягивает меня, хотя я, будучи птицей, и не могу выразить это словами, но ведь у меня есть чувства и инстинкты, и мне этого хватает; итак, я перелетаю через Северное море и оказываюсь над Данией, там я вижу селедку и угрей, что, в общем-то, не так уж плохо, но в придачу к ним много-много колбас, а это слишком жирно; нет, это не по мне; и вот я лечу уже над Швецией, где сеть тефтели, и сухие хлебцы, и «Янссонс фрестельсе» — ну «фрестельсе» мне понятно — это искушение, а вот кто такой был Янссон? Может, это вообще магазин или ресторан, но бог с ним, с Янесоном, потому что сейчас запахло птицами, так как внизу перед глазами появился предмет моих мечтаний, я знал, что справлюсь, мне было трудно, лететь пришлось далеко, но и награда велика, потому что передо мной раскинулась Финляндия, вот она внизу, моя любимая Финляндия, рай болотных птиц, где делают студень, рыбу, запеченную в хлебе, и где царит тишина, а я, как всякая болотная птица, люблю студень, и хлеб, и рыбу, и тишину, так что я приготовился к приземлению, и вот Финляндия красиво движется мне навстречу, и мы щекочем друг дружке животики, и дразнимся, и ласкаемся, как влюбленные, и поем: «Ты меня любишь?» Да, люблю. Взаправду? Да, взаправду. Можно, я приду к тебе? Да, приходи, пожалуйста, гули-гуленьки мои, гули-гули-ай-люли! И Финляндия пришла ко мне как невеста, и я перед ней — весь нараспашку. Но сколько же можно распахиваться? Интересно, насколько целесообразна распахнутость? Мне снится. Что мне снится. Что мне снится. Что я — болотная птица. А в Стокгольме на конторке у Стриидберга лежит, как известно, нераспечатанное письмо, и письмо — это я, думается мне, и всех волнует, почему оно лежит нераспечатанное, и, как только его распечатают, в тот же день все потеряют к нему интерес и никому оно станет не нужно, а письмо — это я, и, как только я раскроюсь, в тот же день я перестану быть кому-нибудь интересен и нужен, а вот и лотерейный билетик лежит передо мной, по-прежнему заклеенный, лежит там, куда я его положил пару недель тому назад, и я хочу так и оставить его нетронутым, потому что, пока я не соскребу заклейку, он останется заманчивой возможностью, мечтой, а много ли мне приходилось мечтать, но может случиться так, что в один прекрасный день мне страшно понадобится мечта, подумалось мне, так что я уж как-нибудь пересилю себя, чтобы не вскрыть билета, потому что, как только я соскребу заклейку, в тот же миг он станет никому не интересен и не нужен, а когда людям ничего не нужно, все останавливается. Тут я слышу, как входит Сестра. Ей выдан свой ключ от квартиры, она сама отпирает дверь и целует Бима в лобик и спрашивает, как идут дела, а Бим отвечает ей, чтобы она не шумела, потому что мне надо сосредоточить мысли на Финляндии; хотя она и говорит шепотом, я все-таки слышу, как она спрашивает Бима, что он читает; оказывается, он читает Библию; Библия стоит у меня на полке, как же без Библии, это великая книга, мимо нее не пройдешь, независимо от того, верующий ты или неверующий, это часть истории литературы, но я не ожидал, что Бим вздумает выбрать именно эту книгу, а он выбрал, и я слышу, как он говорит Сестре, что, похоже, становится христианином. Хватит дурачиться, говорит Сестра. А я и не дурачусь, говорит Бим. Я начинаю верить в Иисуса из Назарета, он вошел в мое сердце, говорит Бим, это случилось вот сейчас, покаон там писал о Финляндии, а я тут читал Библию, говорит Бим, и вдруг ррраз — Иисус вошел в мое сердце, так что дело уже сделано. Надо же! — подумал я. Не одно, так другое! Но тут Сестра больше не выдержала и обрушилась на меня с обвинениями. Так это ты позволил мальчику читать Библию? — спрашивает она. Я же не знал, что там парнишка читает, говорю я, я так увлекся своим текстом, я был болотной птицей и летал над Европой; между прочим, это громадный континент, но что правда, то правда—я действительно разрешил ему читать любую книгу, какую он захочет; я же думал, что он выберет какую-нибудь книжку о Второй мировой войне или, например, вон ту, про акул; видишь, вот рыба-молот, и китовая акула, и все другие акулы; почему-то, как я теперь понимаю, я подумал тогда именно об этой книге, но я не подошел посмотреть, что он там выбрал, зачем мне смотреть, а у меня тогда были более важные вещи на уме, мне надо думать о Финляндии, мне подавайте только Финляндию, так откуда же мне было знать, что он выберет Библию? Сестра направляется в тот угол, где я сижу, и начинает говорить со мной тихим голосом. Ты сделал ужасную глупость, говорит она, Бим очень впечатлительный человек и подпадает под влияние каждой книжки — про что читает, тем и становится; вот теперь он стал христианином, и конца этому не видно; ну и оставь парня в покое, пускай побудет христианином, раз ему так хочется, говорю я; в конце концов, в нашей стране, кажется, существует свобода вероисповедания, да и потом, это же когда-то пройдет у него; но Сестра не верит, она в отчаянии; вытаскивать Бима из среды правых экстремистов имело какой-то смысл, говорит она, но если он теперь ударится в христианство, то она уже просто не знает, с какой стороны тогда к нему подступиться, потому что религия страшно неудобная штука, не знаешь, за что ухватиться, и конца этому не видно, жалуется Сестра, тут я с ней, в общем, согласен — мне тоже не видно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74