Хотя и замерзшая, Персона ухитрялась криво улыбаться, словно желая сказать что-то нежное и вместе с тем страшное.
— Ты дерьмо, — сказал Полковник. — Почему ты так долго убегала?
Ему было горько — в горле копилось неуместное рыданье, и он не знал, как его остановить.
— Ты останешься здесь, Эвита? — спросил он. — Будешь меня слушаться?
Из глубин Персоны мигнул голубой свет, или ему показалось, что мигнул.
— Почему Ты меня не любишь? — сказал он. — Что я Тебе сделал? Я только и занят тем, что забочусь о Тебе.
Она не отвечала. Вид у нее был лучезарный, победоносный. У Полковника выкатилась слеза, и в то же время на него нахлынул порыв ненависти.
— Я Тебя научу, Кобыла, — сказал он. — Пусть силой, но научу.
Он вышел в коридор.
— Галарса, Фескет! — позвал он.
Офицеры прибежали бегом, предчувствуя беду. Галарса резко остановился в дверях, не пуская Фескета войти.
— Посмотрите на Нее, — сказал Полковник. — Дерьмовая Кобыла. Никак Ее не укротить.
Через много лет Сифуэнтес мне рассказывал, что больше всего Галарсу поразил едкий запах мочи пьяного. «Ему жутко захотелось вырвать, — говорил он, — но он не посмел. Ему казалось, что он видит сон».
Полковник тупо посмотрел на них двоих. Потом приподнял квадратный подбородок и скомандовал:
— Помочитесь на Нее.
Поскольку офицеры не двигались, он, разделяя слоги, повторил приказ:
— Ну же, чего ждете. По очереди. Помочитесь на Нее.
12. «ОБРЫВКИ МОЕЙ ЖИЗНИ»
(Из выступления 17 октября 1951 г.)
И теперь он арестован. За ним пришли в шесть утра, когда он пытался побриться. Руки у него дрожали. Порезал себе подбородок — порез был глубокий, долго кровоточил. Вот в таком плачевном состоянии его и арестовали.
— У вас есть полчаса, чтобы попрощаться с семьей, — сказали ему. Затем он сел в военный автофургон: три дня езды неизвестно куда, по бесконечной ровной дороге без поворотов. Сопровождавший его капитан не мог или не решался что-либо объяснить.
— Имейте терпение, — говорил капитан. — Когда приедем, все узнаете. Таков секретный приказ военного министра.
Он не имел представления, куда его везут. На заре второго дня фургон остановился посреди поросшей бурьяном пустоши. Небо было темное, холодное. Доносился шум морского прибоя. Люди из конвоя в гражданской одежде принялись закрывать стекла и шасси фургона густой проволочной сеткой.
— Я буду жаловаться, — сказал Полковник. — Я не преступник. Я полковник аргентинской армии. Уберите сетки.
— Это не из-за вас, — равнодушно возразил капитан. — Это из-за камней. Скоро мы выедем на дорогу, где камни со страусиное яйцо. Если не защитить машину, нас разобьют вдребезги.
Едва они тронулись в путь, он эти камни почувствовал. Они ударяли по металлу с оглушительным грохотом. Когда машина замедляла ход, слышались могучие порывы ветра — беспрестанные, яростные.
К полуночи третьего дня они проехали вдоль ряда кубических цементных домов — вместо обычных окон в них были фрамуги, двери железные. Перед входом в один из них капитан высадил его и вручил ему ключ.
— Там внутри есть все, что вам нужно, — сказал капитан. — Завтра утром к вам придут.
Внутри были походная койка, большой стол с карандашами и блокнотами, настольная лампа и двустворчатый шкаф. Полковник с облегчением увидел на вешалке несколько своих полковничьих форм. Они были чистые, с новыми золотыми звездами на погонах. В воздухе стоял застарелый, упорный запах пыли. Полковник пытался выйти в ночную тьму, но ветер не позволял сделать ни шагу. Ветер обдавал его истощенное тело пылью и осколками кварца, охватывал его так плотно, будто не было ни пространства, ни света — ничего, кроме безумия ветра, взбадривающего самого себя. Вдали Полковник разглядел что-то вроде конусообразного холма. Кричали какие-то птицы, возможно, чайки — что в темноте было странно. Полковника мучила жажда, но он знал, что ничем не сможет ее утолить. Так он вернулся в свою комнату (или в эту пустоту, которую отныне будет называть своей комнатой), зная, что началось одиночество и что конца этому одиночеству не будет.
В дверь постучали еще до рассвета. Незнакомый отставной полковник объявил ему, что военный министр сослал его на этот пустынный берег за невыполнение приказов командования.
— Каких приказов? — спросил Полковник.
— Мне сказали, что вы знаете.
— Ничего я не знаю. На какой срок?
— На шесть месяцев. Это не арест, а ссылка. Когда вы отсюда выйдете, этот инцидент не будет фигурировать в вашем послужном списке.
— Ссылка, арест, — сказал Полковник. — Для меня все едино.
Вся эта ситуация казалась ему нелепой. Он полуприлег на койку, облокотясь на тощую, набитую паклей подушку, а другой полковник тем временем говорил, не глядя на него. Через фрамуги сочился серый свет, но ужасно медленно: рассвет никак не хотел продвигаться, словно нерешительность — истинная природа дня.
— Гулять вы можете, если захотите, — говорил другой полковник. — Можете вызвать жену и дочек. Можете писать письма. Столовая здесь близко, в соседнем доме. Завтрак подают от шести до восьми, обед от двенадцати до двух, ужин от восьми до десяти. Климат здоровый, морской. Это будет для вас вроде отпуска, отдыха.
— Кто еще здесь живет? — спросил Полковник.
— Пока никого. Вы один. Я здесь уже десять месяцев, но никого не видел, кроме моего помощника и начальника гарнизона. Однако в любой момент может появиться еще кто-нибудь. — Он внезапно умолк и несколько минут поглаживал лацканы шинели. Полковник был немолод, лицо круглое, непроницаемое. Похож на крестьянина. Кто знает, сколько времени он провел вне армии, пока падение Перона не привело его обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119