Она всегда была разной — вечность этого странного тела была какая-то беспокойная, нестабильная. Поскольку гроб был огромный, а Она — совсем маленькая, Ее закрепили кирпичами — красная пыль постепенно окрашивала волосы, нос, веки. Но даже так Она сияла. Доктор Ара еще в порту отметил это загадочной фразой: «Эта женщина сияет, как луна с ее правой стороны». Луна то была, или водоросли, или несчастье, но в темноте трюма женщина фосфоресцировала.
Порой, чтобы развеять кошмарное чувство, терзавшее его при спуске, пассажир Де Маджистрис вступал в разговор с офицером, который сопровождал его до входа в трюм. Уже в первый день офицер спросил его, как умерла его супруга. Он ответил версией, которую они разработали в Службе разведки и которую он повторял тысячу раз — перед военным министром и перед своим новым начальником, полковником Тулио Рикардо Короминасом. «Мы ехали, — рассказывал он, — в новом „шевроле“. Ехали на юг. Было раннее утро. При подъезде к Лас-Флоресу лопнула шина, и автомобиль потерял управление. Мы наткнулись на столб. У нее перелом основания черепа, скончалась на месте. Я вылетел через ветровое стекло».
Де Маджистрис был высокого роста, внушительного вида, слегка сутулился. Длинный шрам пересекал его лоб, левый глаз, щеку. Казалось, что вмятина на нижней губе — продолжение рубца, но нет — то была единственная добровольно приобретенная примета. Он приобрел ее, играя на кларнете. Кроме того, у него плохо двигалась одна рука и была перебита переносица. Однако никакие страдания, говорил он, не могут сравниться с теми, что он испытывает из-за утраты жены. Оба они родились в Генуе. Их семьи эмигрировали на одном и том же судне в Буэнос-Айрес. Росли они вместе и оба мечтали когда-нибудь возвратиться в город, которого никогда не видели, однако знали там каждую площадь, каждое здание: часовню Святого Иоанна Крестителя, долину Бизаньо, колокольню Санта-Мария-ди-Кариньяно, откуда видны крепостные стены, порт, синева Тирренского моря. Он решил похоронить ее там, в тех местах.
Де Маджистрис повторял эту историю скорбным, вполне убедительным тоном. Конечно, думал он, авария имела место, но то была воля не случая, а скорее всего Отряда Мести. В действительности любовь, на которую он ссылается, тут ни при чем — всему причина ненависть.
После позорного ареста Моори Кёнига судьба Эвиты не давала военному руководству покоя. Если кто-нибудь опубликует сведения об учиненном кощунстве, предупреждали советники, страна может запылать. Необходимо как можно скорей похоронить это взрывоопасное тело.
Приказ доставили Галарсе в его канцелярию ноябрьским вечером. Он был написан рукой президента на листе с государственным гербом. «Никаких дальнейших проволочек не потерплю, — говорилось там. — Будьте добры поскорей похоронить эту женщину на кладбище Монте-Гранде».
Это будет, подумал Галарса, делом моей жизни. В два часа ночи он приказал погрузить гроб в военную машину. Для охраны взял взвод из шести солдат. Фескет предложил сопровождать его, но он отказался. Предпочел делать все в одиночестве, втайне. Вел машину медленно, с особой осторожностью, объезжая выбоины и неожиданные выступы на мостовой. Он проехал мясохладобойни, железнодорожные сортировочные горки на юге, пустынные пригороды Банфиелд и Ремидиос-де-Эскалада. Прикидывал в уме, что к концу года его жизнь изменится: его произведут в майоры, переведут в какой-нибудь отдаленный полк. Больше никогда ему не придется переживать что-либо подобное тому, что он переживает теперь и даже не может об этом кому-то рассказать. История уходила из его рук, но его руки в истории не оставят следа.
Недалеко от станции Ломас из мрака вдруг выскочил грузовик с цистерной и обрушился на него. Он только почувствовал резкий удар, который сбил задний бампер и ткнул машину носом в столб. Он еще успел выхватить револьвер из кобуры и подняться на ноги. Если у него заберут Покойницу, конец ему и, возможно, конец Аргентине. Кровь ослепляла его. Страх, что от боли он может лишиться чувств, направил его к задней дверце грузовика. Движимый отчаянием или инстинктом, он ее открыл и потерял сознание.
Очнулся он в госпитале. Ему сказали, что двое солдат погибли. У двух других раны посерьезней, чем у него. Персона же на удивленье невредима — без единой раны, невозмутимо лежит в своем накрахмаленном саване.
Он увидел Ее снова в кабинете директора Службы, куда Ее доставили, уже без всякой секретности, в ночь аварии. Она покоилась в том же простом сосновом ящике с надписью «Радиоаппаратура LV2 „Голос свободы“ под комбайном „Грюндиг“. Теперь в кабинет дневной свет не проникал. Чтобы уберечься от нападения, Короминас приказал задраить выходящие на улицу окна стальными пластинами. По бокам письменного стола красовались два больших знамени. Вместо карандашного эскиза, где Кант прогуливался по Кенигсбергу, на стенах в виде фриза развертывался бесконечный ряд основоположников независимости. Чтобы избежать соблазнов воображения, новый начальник никогда не оставался наедине с трупом: кто-нибудь из его детей учил уроки или рисовал карты сражений на столе для совещаний. Если являлся получить приказ какой-нибудь офицер, мальчик уходил в соседнюю комнату. Человек педантичный и аккуратный, Короминас опрыскивал кабинет одеколоном „Лаванда“, чтобы заглушить упорный запах, шедший от спрятанного тела, и забивал голубое свечение, которое, казалось, исходило от гроба, рефлектором в пятьсот ватт, изливавшим на „Грюндиг“ беспощадный желтый свет.
С декабря по февраль Галарса подвергся нескольким операциям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119