Шур, а ну подвигай рукой. — Шурик кивает молча. — Шурик, я говорю, рукой сделай, повращай кистью. — Тут до него доходит, он делает.
— Отлично срослась, — говорит Борис Наумович с видом знатока.
Да, думаю я: если б ты еще знал, что она у него и не ломалась никогда. Чего ж ей хорошо не срастись?
— Значит, говоришь, первый член в команду есть. И игрок хороший?
Вот, зануда, думаю я про себя и тороплю: давай, Пенис, сдавайся!
А он не спешит сдаваться:
— Но как же зачет, поздновато, а?
Ты не просто пенис, а хер. Херовато хреноватый, думаю я.
— Но если он не получит зачет, то не сдаст сессию и его не будет на третьем курсе института. С кем я играть буду, Борис Наумович, а? Вы же мне обещали всяческую поддержку.
Последний довод побеждает его.
— Ладно, поставлю под твое честное слово, хотя я его не знаю и не видел никогда. Но чтобы в следующем году играл как два игрока, иначе никакого зачета на третьем курсе он не получит у меня. Никогда.
— Шур, давай зачетку быстро. А то еще передумает.
— Конечно, Борис Наумович. Отыграет как три игрока, не то что два! За такое высокое доверие.
Он выставляет ему зачет, оформляет ведомость, а мне не верится: я в жизни не верил, что это возможно. И не поверю потом!
Я говорю Пенису спасибо.
— А он что у тебя, Саш, не разговаривает?
— Шур, скажи что-нибудь. Тот говорит:
— Да.
Мы смеемся.
— В волейболе, Борис Наумович нужна игра, а не слова. Молчаливость — лишнее доказательство мастерства.
Он кивает. Я вдохновленно продолжаю:
— Я вообще не люблю болтливых: когда человек много говорит, он мало делает… — тут я вовремя обрываюсь и останавливаюсь.
Мы прощаемся. Борис Наумович с верой смотрит на нас. А я смотрю на несчастных, бегущих по кругу… загона.
(Эх, голова, это великое дело!..)
По дорожкам стадиона мы несемся с Шуриком, подпрыгивая и подлетая в кроны деревьев.
— Шур, ну ты понял, как надо зачеты получать, а?! Ты учись у меня, может, когда пригодится. — Он улыбается. — Ты мяч-то хоть раз в руке держал волейбольный?
— Два раза, когда бросал детям играющим обратно на площадку.
Я смеюсь, не могу остановиться. К институту он снова подходит грустный и молчаливый.
— Что опять случилось? — спрашиваю я. — Тебе что, не нравится зачет надарма.
— А как остальные сдавать?
— Шур, но я же не могу за тебя все зачеты сдавать, а! — Мы смеемся, заходя в институт.
Сегодня зачет по «Зарубежной литературе XVIII века», и я иду сдавать его, даже не зная вопросов. И литература, естественно, сдается у меня. Так как это единственное, что мне нравится из всего института, — литература. Она прекрасна.
Завтра психология.
Вечером я листаю тетрадь и натыкаюсь на какую-то страницу: теория Морено. Ох, тоска — необыкновенная. Как надо заниматься, на меня сразу нападает тоска.
Оказывается, что теория Морено — буржуазная, значит, плохая, не читая дальше, знаю я. Все, что от капитализма, — плохо, все, что от социализма, — хорошо, нам уже мозги задолбали этим. Однако им живется лучше, чем нам. Парадокс обучения. Назовем это так, мягко.
Теория Морено заключалась в следующем: чтобы сажать работников на производстве, исходя из личных качеств и особенностей на основе нелюбви друг к другу. И даже ненависти или нетерпения. Тогда они не будут разговаривать, отвлекаться, чесаться, а будут трудиться: стараясь выместить зло и ненависть друг к другу, они будут работать сильней, повысится производительность, а в карман капиталиста потекут большие деньжищи.
И этот Морено, социопсихолог, провел свои опыты на некоторых японских фабриках, они оправдались, и теперь на Западе все носились с его теориями: относительно рассадки людей по различию интересов и несходности характеров. Даже в столовой он их рассаживал так же, чтобы неприятно было сидеть и глядеть друг на друга, тем более есть, и скорее бы тянуло к работе возвращаться и на ней вымещаться или вымещать себя.
Эта теория нашей социалистической наукой, конечно, отрицалась и жутко порицалась. А чего там, у нас как ни посади, все равно будут гавкаться. И второе: хоть ты их положи, работать все равно не будут, никогда. Поэтому к нашим людям теория никакая неприменима.
Теория этого Морено была записана на двух страничках, тезисно, писала Алинка сжато, остальное приходилось домысливать самому.
После этого, уже после двух страничек, мне жутко захотелось спать. А я себе никогда ни в чем не отказываю.
Проснулся я на следующее утро с неприятным ощущением, долго пытаясь поймать ощущенное. Вернее я бы сказал, что проснулся я утром с неприятным чувством какого-то предчувствия, и наконец вспомнил, что — зачет. Одевшись, не поев, я поехал в институт. Зачет начинался в 10 часов, и у дверей уже толпилась вся наша группа.
— Сашка, выучил что-нибудь? — спрашивает Городуля меня.
— Не-а, — говорю я.
— А как же сдавать будешь?
— Языком.
Она смеется. Тут появляется моя ласточка Ира, вся скромно одетая. Она всех учителей видом и своей невинностью брала, те таяли, глядя на нее. Как на что-то давно жданное. И долго невиданное.
— Санечка, здравствуй. — Она целует меня в щеку. Группа внимательно оборачивается. Их это страшно интересовало и будоражило: да или нет…
— Ира, выучила что-нибудь?
— Не-а, — она улыбается, — ни слова.
— А как сдавать будешь?
— Он, говорят, любит молодых и скромных, девочек. А ты же знаешь, какая я скромная… — Она смеется.
В это время дверь открывается, и Городуля говорит:
— Есть кто-нибудь желающий? — Все ждут и боятся. Я ненавижу ждать, и умирать всегда надо красиво (даже когда не знаешь, за что), и в первом ряду, не думая, — поэтому я захожу сразу и не ожидая.
Ирка целует меня опять, напутствуя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122