Агата явно не надеялась разумно объяснить свое решение. Ее брак пребывал, чего и следовало ожидать от такого человека, как Хагауэр, в полнейшем внешнем порядке. Никаких споров, почти никаких расхождений во мнениях — хотя бы уж потому, что Агата, как она сказала, не делилась с ним своим мнением ни по какому поводу. Конечно, никаких эксцессов, ни пьянства, ни карт. Даже никаких холостяцких привычек. Справедливое распределение доходов. Налаженное хозяйство. Спокойные переходы от светской многолюдности к часам, когда оставались вдвоем. — Если ты, значит, покинешь его просто так, без причины, — сказал Ульрих, — брак будет расторгнут по твоей вине. При условии, что он предъявит иск. — Пускай предъявляет! — с вызовом сказала Агата, — Может быть, следовало бы пойти на какие-то материальные уступки, если он согласится решить дело мирно? — Я взяла с собой только то, — ответила она, — что нужно для поездки на три недели, несколько детских пустячков и какие-то сувениры времен, когда я еще не была за ним замужем. Все остальное пусть оставит себе, мне это не нужно. Но в будущем он ничего из меня не вытянет! Она снова говорила с поразительной горячностью. Понять Агату можно было так, что она хочет отомстить этому человеку за то, что прежде позволяла ему вытягивать из себя слишком много. Боевой задор, спортивный азарт Ульриха, его изобретательность в преодолении трудностей теперь пробудились, хотя он и отмечал это с неудовольствием. ибо это походило на действие возбуждающего средства, которое, вызвав внешние симптомы волнения, совершенно не задело глубин души. Он перевел разговор на другое, пытаясь как-то оглядеться.
— Я читал кое-что из его сочинений и кое-что слышал о нем, — сказал он. — Насколько мне известно, в области педагогики он слывет даже восходящей звездой!
— Да, слывет, — сказала Агата.
— Судя по его трудам, он не только разносторонний педагог, но и зачинатель реформы наших высших учебных заведений. Помню, я как-то читал его книгу, где, с одной стороны, речь шла об исключительной ценности историко-гуманитарных дисциплин для нравственного воспитания, с другой стороны — об исключительной ценности естественно-математических дисциплин для воспитания ума, а в-третьих, об исключительной ценности той энергии, которую дают спорт и военная подготовка, для воспитания, человека действия. Так?
— Наверно, так, — сказала Агата, — Но ты замечал, как он цитирует?
— Как он цитирует? Погоди, кажется, меня и правда что-то там поразило. Он цитирует очень много. Он цитирует классиков. Он… ну, конечно, современников он тоже цитирует. А, вспомнил: он цитирует — для педагога это прямо-таки революция — не только столпов педагогики, но и нынешних авиационных инженеров, политиков и художников… Но ведь это же я, в сущности, и раньше сказал? — закончил он с той растерянностью, которую чувствуешь, когда какое-то твое воспоминание идет не по тому пути и заходит в тупик.
— Он цитирует вот как, — пояснила Агата. — В музыке, например, ему ничего не стоит дойти до Рихарда Штрауса, а в живописи — до Пикассо. Но никогда, даже как пример чего-то неверного, он не назовет имени, которое не приобрело уже какого-то веса в газетах хотя бы лишь тем, что они неодобрительно склоняют его!
Совершенно верно. Это-то и искал в памяти Ульрих. Он поднял глаза. Ответ Агаты обрадовал его как свидетельство хорошего вкуса и наблюдательности.
— Так он со временем стал вождем, одним из первых плетясь в хвосте у времени, — добавил он со смехом. — Все, кто приходит еще позже, видят его уже впереди себя! Но любишь ли ты наших первооткрывателей?
— Не знаю. Во всяком случае, я не цитирую.
— Как бы то ни было, будем скромнее, — сказал Ульрих. — Имя твоего супруга означает программу, которая сегодня для многих — высочайший идеал. Его деятельность есть добротный маленький прогресс. Его внешнее возвышение не заставит ждать себя долго. Раньше или позже из него выйдет но меньшей мере университетский профессор, хотя он и прозябал ради хлеба насущного в учителях средней школы. А погляди на меня! Мне только и надо было делать, что идти по своему прямому пути, а достиг я того, что меня и в доценты-то едва ли возьмут. Это уже кое-что значит!
Агата была разочарована, и, наверно, поэтому лицо ее приняло фарфорово-дамское, ничего не говорящее выражение, когда она любезно ответила: — Не знаю, может быть, ты и должен уважать Хагауэра.
— Когда он прибудет? — спросил Ульрих.
— К самым похоронам. Больше времени он на это не отведет. Но здесь, в доме, он жить не будет, этого я не допущу!
— Как тебе угодно! — с неожиданной решительностью сказал Ульрих. — Я встречу его и отвезу в гостиницу, скажу: «Комната для вас приготовлена здесь!»
Агата поразилась и вдруг пришла в восторг. — Это его ужасно разозлит, потому что придется раскошеливаться, а он собирается, конечно, остановиться у нас!
Ее лицо мгновенно изменилось, в нем снова появилось что-то ребячески-озорное, проказливое.
— А в каком мы положении? — спросил брат. — Кому принадлежит этот дом — тебе, мне или нам обоим? Есть завещание?
— Папа велел передать мне большой пакет, где, наверно, сказано все, что нам нужно знать!
Они пошли в кабинет, находившийся по другую сторону от комнаты, где лежало тело.
Они снова проплыли через блеск свечей, аромат цветов, через поле этих двух глаз, которые уже ничего не видели. В мерцающем полумраке Агата стала на миг лишь переливчатой, золотой, серой и розовой дымкой. Завещание нашлось, но, вернувшись с ним к чайному столу, они забыли вскрыть пакет.
Ибо когда они сели, Агата сообщила брату, что живет с мужем врозь, хотя и под одной крышей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30