Итак, высокоученое сомнение в способностях животного ограничивается тем, что животное не умеет отвечать смехом на остроумие.
Но лошади это не всегда можно поставить в упрек.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Быстро отодвинул портьеру: вот она, ласковая ночь! Мягкая тьма в оконном проеме среди безжизненной темноты помещения - словно зеркало воды в четырехугольном бассейне. Правда, я ничего не вижу, но это словно летом, когда вода тепла, как воздух, и рука свисает за борт ; лодки. Часов шесть утра, первое ноября.
Бог разбудил меня. Сон слетел с меня мгновенно. Никаких иных причин просыпаться не было. Меня вырвали из сна, как страницу из книги. Серп луны лежит нежно, словно золотая бровь, на синем листе ночи.
Но на той стороне, откуда приходит утро, в другом окне, появляется зеленоватый оттенок. Цвет перьев волнистых попугайчиков. А вверх уже устремляются бледные красноватые полосы рассвета, но пока еще там зеленоватая синева и покой. Я бросаюсь к первому окну: на месте ли лунный серп? На месте, словно в самый глухой час ночной тайны. Он так убежден в реальности собственной магии, как будто он - актер на театральной сцене. (Нет ничего более комического, чем вступать с утренних улиц в абсурд театральной репетиции). Слева уже пульсирует улица, справа репетирует лунный серп.
Я обнаруживаю странные фигуры - это печные трубы. Группами по три, по пять, по семь или в одиночку стоят они на крышах, как деревья на лугу. Пространство, подобно реке, струится между ними в темноту. Филин пролетает между ними - к себе домой; а может быть, это ворона или голубь. Вдоль и поперек - все дома; странные очертания, отвесные стены; и стоят они вовсе не вдоль улиц. Палка на крыше с тридцатью шестью фарфоровыми роликами и двенадцатью распределительными проводами, которые я безотчетно пересчитываю, вздымается в утреннее небо, как совершенно необъяснимое, таинственное порождение высших сил. Теперь я уже окончательно проснулся, но куда бы ни обратился мой взгляд, он скользит по пятиугольникам, семиугольникам и призмам с отвесными стенками: так кто же тогда я? Амфора на крыше с литым железным пламенем; дни напролет этот смехотворный ананас, презренный плод дурного вкуса, укрепляет мое сердце среди одиночества, как свежий след человека.
Наконец сквозь ночь проходят чьи-то шаги. Шаги двух женских ног и ухо: смотреть я не хочу. Мое ухо сейчас на улице, как открытая дверь. Никогда ни с одной женщиной не буду я настолько един, как с этой незнакомкой, шаги которой все глубже и глубже проникают в мое ухо и исчезают в нем.
Потом еще две женщины. Одна крадется мягким войлочным шагом, другая вышагивает со стариковской решительностью. Я выглядываю и смотрю вниз. Чернота. Странные очертания у одежды пожилых женщин. У этих она устремлена к церкви. А душа в этот час давно уже попала под строгий надзор, и отныне я больше не желаю иметь с ней ничего общего.
ОВЦЫ, ЕСЛИ ВЗГЛЯНУТЬ НА НИХ ПО-ИНОМУ
К истории овцы: в наши дни человек
считает овцу глупой. Но Бог любил ее.
Он постоянно сравнивал людей с овцами.
Неужели Господь так ошибался?
К психологии овцы: внешний вид, выражающий состояние возвышенности, весьма напоминает тупоумие.
_На пастбище недалеко от Рима_: У них были вытянутые лица и грациозные головы мучеников. Их черные чулки и капюшоны на фоне белой шерсти напоминали о фанатиках и о монахах из монашеского братства смерти.
Их губы, когда они шарили в короткой, скудной траве, нервно подрагивали и рассеивали по земле звук звенящей металлической струны. Если их голоса сливались в хор, то он звучал, как жалобная молитва прелатов в соборе. Если же их собиралось много, то получались мужской, женский и детский хоры. Плавными переливами лились их голоса, то усиливаясь, то затихая, словно вереница путников в темноте, на которых каждую вторую секунду падал снег, и тогда голоса детей неслись все с того же возникающего из тьмы холма, а мужчины шагали по долине. В тысячу раз быстрее сменялись в их пении день и ночь, подгоняя землю навстречу концу. Иногда какой-нибудь голос устремлялся вверх или же срывался вниз в ужас вечного проклятия. Белые завитки их шерсти вторили облакам в небе. Это древние католические животные, религиозные спутники человека.
_Еще раз на юге_: Человек среди них кажется вдвое больше, чем обычно, и возвышается до небес, словно остроконечная башня какой-нибудь церкви. Земля под нашими ногами была бурой, а трава - как серовато-зеленые царапины. Солнце отливало в море тяжелым светом, словно в свинцовом зеркале. Лодки были в море, и рыбаки ловили рыбу, как во времена святого Петра. С мыса, как с трамплина, взгляд улетал в небо, а потом, пламенно-желтый и белый, как во времена заблудшего Одиссея, обрушивался он в море.
_Везде_: Овцы боязливы и глупы, когда к ним приближается человек, им уже знакомы побои и камни высокомерия. Но когда он стоит спокойно, устремив глаза вдаль, они забывают о нем. Тогда они становятся голова к голове, и десять-пятнадцать овец образуют круг с большой тяжелой серединой, состоящей из голов, и с разноцветными лучами спин. Они тесно смыкаются лбами. Так они и стоят, и колесо, которое они образовали, часами неподвижно. Похоже, что они не хотят ничего ощущать, кроме ветра и солнца, - и бесконечности, которая отбивает секунды между их лбами, стучит в крови и передается от одной головы к другой, как перестукивание узников через стены тюрьмы.
КРЫШКИ САРКОФАГОВ
Где-то там, на окраине Пинчио или уже на вилле Боргезе, лежат в кустах две крышки от саркофагов из обычного камня. Они не представляют собой никакой ценности и валяются просто так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40