— Главное, чтоб не лучше меня. Мне больше не надо.
— Ты смердишь.
— А я тебе всю дорогу о чем?
— Ты правда считаешь, что я Мэгги нравлюсь?
— Ты каждое утро так будешь? Потому что если да, на работу можешь один ходить.
Врата Сефориса походили на воронку всего человечества. Изнутри к своим полям и рощам текли крестьяне, внутрь — строители и ремесленники, по обочинам дороги торговцы всучивали прохожим товар, а в канавах стонали нищие. Мы с Джошуа остановились у ворот полюбоваться на это столпотворение, и нас чуть не затоптал караван ослов, груженных корзинами с камнем.
Нет, города-то мы и раньше видели. Иерусалим в пятьдесят раз больше Сефориса, и на праздники мы туда часто ходили, но то был еврейский город — самый еврейский город. Сефорис же — римская крепость в Галилее, и едва мы увидели у ворот статую Венеры, сразу поняли — заграница.
Локтем я ткнул Джошуа под ребра:
— Глянь — кумир. — Раньше я никогда не видел, чтобы так изображали человеческие формы.
— Грех, — ответил Джошуа.
— Голая.
— Не смотри.
— Совсем голая.
— Запрещено. Надо уйти отсюда и поискать твоего отца. — Джош поймал меня за рукав и втащил в ворота.
— И как только они такое позволяют? — спросил я. — Наши бы точно снесли.
— А они и сносили — банда зилотов. Мне Иосиф рассказывал. Римляне их поймали и распяли всех вдоль этой дороги.
— Ты не говорил.
— Иосиф не велел.
— А у нее груди было видно.
— Не думай о них.
— Как я могу о них не думать? Я никогда в жизни грудь не видал без прицепленного к ней младенца. А так они, если парами… более дружелюбные, что ли.
— Мы где должны работать?
— Отец велел прийти на западную окраину, и там увидим, где ведутся работы.
— Тогда пошли. — Он по-прежнему тянул меня, низко опустив голову, — точь-в-точь разгневанный мул.
— А как ты думаешь, у Мэгги груди тоже так выглядят?
Отца наняли строить дом для зажиточного грека. Когда мы с Джошем пришли на стройплощадку, отец уже был там — командовал рабами, которые поднимали обтесанный камень на стену. Видимо, я не этого ожидал. Наверное, удивился, что кто-то вдруг станет подчиняться распоряжениям моего отца. Рабами были нубийцы, египтяне, финикийцы, преступники, должники, военнопленные, незаконнорожденные: жилистые грязные люди в одних сандалиях и набедренных повязках. В другой жизни они бы командовали армиями или пировали во дворцах, но тут потели на утреннем холодке и ворочали камни, которые и ослу хребет переломят.
— Они твои рабы? — спросил у моего отца Джошуа. — Я разве богат, Джошуа? Нет, это рабы римлян.
Грек, который будет жить в этом доме, нанял их специально для строительства.
— А почему они делают то, что ты им говоришь? Их же так много. А ты — всего один.
Отец ссутулился.
— Надеюсь, ты никогда не увидишь, что свинчатка на римской плети делает с человеческим телом. А все эти люди видели — и одного взгляда хватает, чтобы подкосить человеческий дух. Я молюсь за них каждый вечер.
— Терпеть не могу римлян, — сказал я.
— Вот как, малец, значит, а? — раздался голос у меня за спиной.
— Привет тебе, центурион, — сказал отец, и глаза у него расширились от ужаса.
Мы с Джошуа обернулись и увидели Юстуса Галльского — центуриона с похорон в Яфии. Теперь он стоял среди рабов.
— Алфей, похоже, ты растишь целый помет зилотов. Отец положил руки нам с Джошуа на плечи:
— Это мой сын Левий и его друг Джошуа. Сегодня они поступают ко мне в ученики. Еще совсем мальчишки, — как бы извиняясь, прибавил он.
Юстус подошел, быстро глянул на меня и надолго уставился на Джошуа.
— Я тебя знаю, парнишка. Я тебя уже где-то видел.
— Похороны в Яфии, — быстро сказал я. Мои глаза просто прилипли к короткому мечу с осиной талией, что висел на поясе центуриона.
— Не-ет, — протянул центурион, как бы шаря в памяти. — Не в Яфии. Я видел это лицо на картинке.
— Не может быть, — сказал отец. — Нам вера запрещает изображать человеческие формы.
Юстус сердито посмотрел на него:
— Я знаком с примитивными поверьями твоего народа, Алфей. Но парнишка мне все равно известен.
Джошуа, задрав голову, с непроницаемым выражением таращился на центуриона.
— Так тебе, значит, рабов жалко, малец? Ты бы освободил их, если б смог?
Джош кивнул:
— Освободил бы. Дух человека должен принадлежать человеку, чтобы его можно было посвятить Господу.
— Знаешь, лет восемьдесят назад был один раб, и он говорил примерно то же самое. Собрал против Рима войско рабов, разбил две наши армии, захватил все территории к югу от столицы. Эту историю теперь должен знать каждый римский солдат.
— Почему? И что было дальше? — спросил я.
— Мы его распяли, — ответил Юстус. — У дороги. И тело его расклевали вороны. А урок, который мы все должны запомнить, — никто не смеет подняться против Рима. И тебе этот урок следует выучить, мальчик. Вместе с ремеслом каменотеса.
Тут к нам подошел еще один римский солдат — простой легионер, без плаща и красного гребня на шлеме. Юстусу он сказал что-то на латыни, посмотрел на Джошуа и замолчал. А потом сказал — по-арамейски, хоть и с сильным акцентом:
— Эй, а я ж этого парнишку на хлебе как-то видал.
— Это не он, — ответил я.
— В самом деле? А как похож.
— Не-а, на хлебе другой парнишка был.
— Это был я, — сказал Джошуа.
Я влепил ему запястьем прямо в лоб, и он брякнулся оземь.
— Не, не он. Этот ненормальный. Извини. Солдат покачал головой и поспешил вслед за командиром.
Я протянул Джошу руку и помог подняться.
— Тебе еще придется научиться врать.
— Правда? Но я чувствую, что я здесь для того, чтобы глаголить истину.
— Ну еще бы. Только не сейчас.
Трудно понять, как я представлял себе работу каменотеса, но вот что наверняка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22