– Больно? – спросила она.– Это просто кожа, – ответил я. – Если хочешь, можешь потрогать.Она замешкалась. Не существует твердых правил, как поступать, если человек с обезображенным лицом предлагает потрогать его шрамы, а ошибиться ей не хотелось. Никола отхлебнула из стакана, затем перегнулась через стол, прижалась губами к моей покрытой рубцами щеке. Я был потрясен.– Грегори умер, – сказала она.Я засмеялся – тем смехом, к которому прибегают люди, когда слышат новость, в которую не могут до конца поверить. По правде говоря, до меня доходили вести от Грегори. Он писал совершенно неуместные, многословные, подробные письма, в которых не было ни малейшего намека на сожаление или раскаяние, он ничуть не ужасался тому, что со мной сделал. Он продолжал жить прежней жизнью. Его соприкосновение с безумием было недолгим. Из клиники Линсейда Грегори перевели в учреждение в его родном Йоркшире, где с ним произошло замечательное “исцеление”.Грегори быстро вернулся к преподаванию, устроившись в малоизвестную частную школу, где, к своему собственному изумлению, вскоре стал тренером по футболу и плаванию, и новая профессия ему понравилась. В своих письмах он не упоминал ни о жене, ни о подруге, не говорил он и о том, что продолжает писать. Грегори не написал ни слова ни о Николе, ни о клинике Линсейда, ни о “Расстройствах”. Я не отвечал на его письма.Было бы неправдой сказать, что я ни разу не подумывал о том, чтобы найти Грегори Коллинза и отомстить. Многие советовали потребовать его ареста или подать в суд – на Грегори, или на Линсейда, или на попечителей, или на кого-нибудь еще. Но я не захотел ничего делать. Чтобы не продлевать свои мучения. Мне нравилось думать, что я не затаил зла или обиды на Грегори Коллинза. В общем-то я преодолел злость, ярость, возмущение, – может, ненаучным и дилетантским способом, но преодолел и выкарабкался из этой истории – не то чтобы невредимым, но вполне работоспособным. Было время, когда я тешил себя фантазиями о том, как опускаю карающий меч на голову Грегори Коллинза, но уже сам факт этих фантазий означал, что они никогда не превратятся в действие. Они были для меня чем-то вроде лекарства. Известие о смерти Грегори меня потрясло.– Это случилось не так уж давно, – сказала Никола. – Около полугода назад. Умер в больнице после короткой болезни. Печень.– Он пил?– Видимо, да.– Бедняга.Смерть Грегори была удивительной новостью, но я понимал, что Никола разыскала меня не только для того, чтобы сообщить ее. Нас объединяли сложные и неоднозначные чувства к Грегори, но одной его смерти было недостаточно, чтобы свести нас вместе.– Он кое-что оставил в своем завещании, – сказала Никола. – Для нас обоих.– Вот черт. – Я знал, что последует дальше. – Рукопись неопубликованного романа, так?– Молодец, – улыбнулась Никола.– Она у тебя с собой?– Конечно. – Она постучала по портфелю.– И ты хочешь, чтобы я ее прочел.– Не все так просто.– Я понимаю.– Мы в каком-то смысле оказались в положении Макса Брода, – сказала Никола.Макс Брод, друг, биограф, поклонник и литературный душеприказчик Франца Кафки. Кафка завещал все свои книги и рукописи Броду с указанием их сжечь. Поручение было столь же абсурдным, сколь и двуличным. Если ты хочешь сжечь свои книги, так сожги их сам, как сделал Гоголь. Такое не поручают другому человеку. Более того, Кафка попросил об этом человека, который наверняка бы этого не сделал. Брод не сжег книги. Он их публиковал и всю оставшуюся жизнь восхвалял своего покойного друга. Интересно, в каком именно смысле мы оказались в положении Макса Брода.– Грегори завещал нам рукопись, – снова заговорила Никола. – Он хотел, чтобы я ее прочла и передала на прочтение тебе. Затем мы ее должны сжечь.– А нельзя ли ее сжечь до прочтения?– Кое в чем ты не изменился, Майкл. В любом случае, я уже прочла.– Ну и?– Мне понравилось. Очень.Я понимал, к чему это может привести, и не желал участвовать.– Полагаю, ты считаешь, что ее можно опубликовать.– Можно опубликовать? В каком смысле? В наши дни можно опубликовать что угодно.– Но ты думаешь, что ее стоит публиковать.– Да.– Так отошли ее издателю.– Это нечестно по отношению к Грегори. Если он хотел, чтобы мы сожгли рукопись, мы и должны так поступить. После того, как ты ее прочтешь. Он очень этого хотел.То ли я неисправимый циник, то ли Никола неописуемо наивна. Мое мнение ничуть не изменилось. Если Грегори действительно хотел уничтожить свою рукопись, он сделал бы это сам. Нюанс заключался в том, что мы с Николой должны были ее уничтожить только после прочтения. Значит ли это, что в рукописи содержится что-то настолько личное или скандальное, что читать ее можем только мы?– Разумеется, ты сняла копию, – сказал я.– Вообще-то нет. Я решила, что это лишь усложнит ситуацию.Я хотел было напомнить о Вальтере Беньямине или даже, помоги мне Господь, о Бодрийяре Вальтер Беньямин (1892 – 1940) – выдающийся немецкий литературный критик первой половины XX в.; большая часть его произведений была опубликована посмертно. Жан Бодрийяр (р. 1929) – популярный французский культуролог, автор теории о “смерти изображения”.

, но решил этого не делать.– Похоже, ты мне доверяешь.– Да, наверное, доверяю.– Приятно слышать.Никола достала рукопись из портфеля. Она была тонкой, аккуратной, в черной пластиковой обложке. Я перевел дух, увидев ее размеры. Двадцать лет – вполне достаточно, чтобы Грегори накропал что-нибудь поистине чудовищное.– Название у нее имеется?– “Без названия 176”.– Господи, – сказал я.– Ты быстро читаешь?– Я этим славлюсь.– Тогда забирай домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111