кучка была ярко-зеленого цвета и гореть не желала. Морин и Реймонд с несчастным видом взирали на костер.– Как дела? – спросил я.– Неважно, – сказала Морин, и голос ее звучал одновременно грустно и недоуменно.Реймонд отогнал от лица дым затянутой в перчатку рукой и пробормотал:– Говорят, нет дыма без огня, но мы в этом не уверены.В его словах имелся смысл. В куче тлеющего мусора не было ни проблеска пламени.– Всем так нравятся костры, – сказала Морин. – Всем нравится смотреть на танцующие языки пламени.– Знаете, что нам больше всего нравится в огне? – спросил Реймонд.Я боялся, что он назовет какую-нибудь сексуальную ассоциацию или вспомнит об авиакатастрофах, разрушениях или очистительной силе огня, но все-таки сказал:– Что?– Нам нравятся лица, – ответила Морин. – Нам нравится, когда пламя гаснет и остаются лишь угли, а ты вглядываешься в угольки и видишь всякое-разное: лица, животных, футболистов и все такое.– И авиакатастрофы, – добавил Реймонд.– Да, – сказал я. – Наверное, всем это нравится.– Но мы видим одно и то же? – спросила Морин. – Или видим только то, что у нас в голове? Знаете, как с чернильными кляксами?Да, я знал про чернильные кляксы. Мы стояли, вглядываясь в середину дымящейся груды. Признаков пламени по-прежнему не было, и я вдруг подумал, что мы все очень расстроены.– Вы ведь не расскажете Линсейду, что мы видим в огне картинки, правда, Грегори?Я ответил, что не расскажу, – как не рассказал о пабе Макса и травке Черити. Я был рад, что больные считают меня союзником, доверяют мне больше, чем Линсейду, хотя никакой уверенности, что это свидетельствует об их душевном здоровье, у меня не было.– Мне кажется, видеть лица в огне – допустимо, – сказал я. – Не понимаю, каким образом вы можете этого избежать. Не думаю, что это как-то повредит вам.Морин с Реймондом улыбнулись мне, но я не вполне понял, что означают эти улыбки. Тогда я предпочитал думать, что улыбками пациенты демонстрируют свое доверие, показывают, что мои слова их успокаивают, но позже пришел к выводу, что на самом деле их улыбки говорили: “Да откуда ты знаешь? Ты всего лишь писатель”.Вот тут они, разумеется, ошибались. Писателем я не был, но старался изо всех сил. Согласен, случались периоды, когда силы мои были на исходе, когда сочинения, продолжавшие литься угрожающим потоком, вызывали только жалость – как и сами пациенты. И все же, все же… Иногда мне казалось, что у них что-то получается, хотя я бы затруднился ответить, что именно, ведь сочинение – это не произведение искусства, не литературный шедевр, не вещь, которую можно показать всем и сказать: смотрите, как хорошо, видите, как качественно, осмысленно и с умом сделано. Что же тогда? Не сводится ли все к гештальту, к коллективному сознанию, как и предполагал Линсейд, или, на худой конец, к образам безумия, которые отражают социум и культуру нашего времени?Но и эта идея не всегда работала. Случались периоды, когда меня охватывало чувство, что я, как и все остальные, даром теряю время; в такие минуты я в лучшем случае считал, что просто общаюсь с пациентами, уберегаю их от опасности, отвлекаю их. И, перетаскивая сочинения в библиотеку, я занимаюсь не чем иным, как сортировкой макулатуры. * * * Я шел по саду, когда услышал голос, и безошибочно узнал Андерса, хотя на этот раз он говорил мягко, сдержанно и даже задушевно. Казалось, он что-то описывает.– Да, – услышал я его слова, – испанский галеон, и двухэтажный автобус, и носорог, и карта Италии или, может, просто сапог, и свиной рулет, и волны на берегу, и туалетный столик, и, о черт, как приятно.Можно было подумать, что он рассматривает чернильные пятна, но такое занятие за пределами здания мне показалось маловероятным. К тому же Андерсу, судя по всему, дело это доставляло наслаждение. Меня разобрало любопытство. Андерс был не из тех людей, кого хочется тревожить или отвлекать, но я все-таки решился взглянуть – после того, как выслушал продолжение монолога: “Кресло, дельфин, лампочка, пигмей, легкое, труба и… о боже…” По счастью, я смог укрыться за кустом рододендрона.Поначалу я видел только часть тела Андерса, нижнюю его половину, но в каком-то смысле этого было достаточно. Он лежал на спине со спущенными брюками и трусами, обнаженный от пояса до лодыжек. Я видел его мощные, волосатые ноги, колени в шрамах, а также его пенис – тоже, разумеется, мощный, хотя не волосатый и без шрамов. И пенис небрежно ласкала полностью одетая Сита.Меня одолели противоречивые и неоднозначные эмоции. Сначала удивление. До сих пор я никогда не наблюдал за людьми, предающимися сексу, и картина оказалась ужасно докучливой. В то же время я испытывал почти удовольствие – словно я что-то открыл или доказал. Даже при самой буйной фантазии увиденное никак не походило на оргию, и все-таки это было хоть что-то.Андерс продолжал говорить, медленно, все так же бессвязно, в его словах отчетливо прослеживалась спонтанная ассоциативность, а Сита поглаживала его пенис в ритме, подчеркивавшем ритм бормотания.– Фазан, меренга, кувалда, ухо, елка, – бубнил Андерс, а затем совершенно другим тоном добавил: – Черт, Сита, классно у тебя получается.Я постарался неслышно сдвинуться в сторону, чтобы видеть лицо Андерса. Мне хотелось знать, куда он смотрит. Голову он откинул на траву, глаза уставились в небо, в пространство, в никуда. Но тут я увидел, что на небе полно облаков, свежий ветерок ерошит их и облака непрерывно меняют форму.– Замок, подушка, каравай, перешеек…Я вгляделся в облака и понял, что он имеет в виду. Да, одно облако действительно походило на замок, каравай и так далее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111