До ее исчезновения оставалось меньше полутора суток, но сейчас она лежала рядом с ним на веранде и размышляла вслух о том, как все поправить. Больше практицизма, сказала она. Идти шаг за шагом. Он мог бы найти работу в какой-нибудь приличной юридической фирме в Миннеаполисе. Они бы подыскали недорогой дом или просто сняли что-нибудь на время; конечно, надо во всем ужаться, составить семейный бюджет, начать потихоньку выплачивать долги, а там, глядишь, через годик-другой на самолет и – в Верону или еще куда-нибудь, где они будут счастливы и совершат все то чудесное, чего не успели пока совершить.
– Уж мы найдем чего захотеть, – сказала Кэти. – Новенькие мечты, с иголочки. Ну, не права я разве? – Помолчала, глядя на него. – Не права?
Джон Уэйд заставил себя кивнуть.
Через два дня, когда ее уже с ним не будет, он вспомнит, как возились под полом веранды мыши. Вспомнит сложный, насыщенный запах леса, и туман, и озеро, и странное движение, которое Кэти иногда делала пальцами; легкий взмах, словно она желала разогнать все зло, скопившееся в их жизни.
Справимся. – Она прильнула к нему теснее. – Начнем и всего добьемся.
Конечно, – сказал Уэйд. – У нас все будет хорошо.
– Даже отлично.
– Вот-вот. Даже отлично.
Он закрыл глаза. И увидел, как гигантская белая гора взрывается и опрокидывается прямо на него.
Опять сдавило живот. И все равно он через силу ей улыбался. Говорил ободряющие слова, решительным тоном говорил, словно верил в них сам, и это он тоже потом вспомнит – как притворялся. В темноте он чувствовал, как бьется ее сердце, как она дышит ему в щеку. Она пошевелилась под одеялом, поцеловала мужа, слегка заигрывая, пощекотала ему ухо кончиком языка, и это, хоть и не было ему очень приятно, было знаком близости, просьбой сосредоточиться на том, что у них еще оставалось или когда-нибудь могло появиться.
– Слушай, – сказала она. – Давай будем счастливы, сейчас прямо.
– Примани счастье, – отозвался он.
Это был вопрос веры. Будущее казалось невыносимым. Усталость тоже, конечно, была, и гнев, но главное – пустота безверия.
Лежа молча и неподвижно, Джон Уэйд смотрел, как туман сгустками расползается над причалом и лодочным сараем, медлит, словно хочет их переварить, потом, клубясь и меняя очертания, тяжело поднимается вдоль берегового склона к веранде.
Оползень, думал он.
Эта мысль приняла у него в голове форму огромной белой горы – он карабкался на нее всю жизнь, а теперь она рушится на него, сплющивая грузом бесчестья. Он приказал себе об этом не думать, но не получалось. Цифры были неумолимы. Его разгромили три к одному в его собственной партии; он вытянул несколько университетских городков и округ Итаска – вот, по существу, и все.
В тридцать семь лет – вице-губернатор штата. В сорок – кандидат в сенат США. В сорок один – жертва оползня, резкого сдвига в общественном мнении.
Удачники и жертвы. Такая уж ставка тут.
Но это были не просто проигранные выборы. Нечто физически ощутимое. И унижение, само собой, и это чувство, будто что-то надломилось, испортилось в груди и животе, и гнев, вздымавшийся к самому горлу, когда его так и подмывало выкрикнуть самые ужасные слова, какие он знал, – Христа прикончить! – когда он не мог с собой совладать, не мог вернуть ясность мысли и прекратить этот крик у себя в голове – Христа прикончить! – потому что ничего поделать было нельзя, потому что это было так жестоко, позорно и окончательно. Порой накатывало настоящее безумие. Вселенская злоба. По ночам в крови вскипала электрическая дрожь, его распирало от желания убивать, которое он не мог ни подавить, ни выпустить на волю. Он хотел ломать и крушить. Схватить нож, резать и полосовать, резать и полосовать. Все эти годы. Карабкался, как чертов сукин сын, дюйм за дюймом, вгрызался зубами – и в один миг все полетело в тартарары. Все без исключения. Смысл его жизни. Карьера, профессиональная гордость, честь и достоинство, вера в будущее, которое представлялось ему таким величественным.
Джон Уэйд покачал головой и вслушался в туман. Ветра не было. Позади него в затянутое сеткой окно билась ночная бабочка.
Забудь, сказал он себе. Не думай.
А потом, когда он все-таки опять начал думать, он обнял Кэти, крепко к себе прижал.
– Верона, – проговорил он твердо, – это, считай, решено. Отели – только люкс. От начала до конца.
– Обещаешь, значит?
– Обещаю, – ответил он. – Железно.
Кэти улыбнулась. Он не мог видеть эту улыбку, но она слышалась в ее голосе, когда она спросила:
– А как насчет детей?
– Все у нас будет, – сказал Уэйд. – Дети – в первую очередь.
– Боюсь, я уже старая. Хотя, может, и ничего еще.
– Ты не старая.
– Мне тридцать восемь.
– Вот и прекрасно, у нас будет тридцать восемь детей, – сказал он. – В Вероне автобус придется нанимать.
– Это мысль. И как же мы?
– Откуда я знаю как, просто будем кататься и смотреть разные разности, ты да я. И полный автобус детей.
– Думаешь?
– Уверен. Я же обещал.
Потом они долго неподвижно лежали в темноте, словно ожидая, чтобы все это каким-то внезапным чудом осуществилось. Они хотели одного: чтобы их жизнь снова наладилась.
Позже Кэти откинула одеяло, встала и отошла к перилам, в дальний конец веранды. Она как бы исчезла в отяжелевшей тьме, окутанная туманом, и когда она заговорила, голос раздался откуда-то издали, исходя словно не от нее, отдельный и немного чужой.
– Я не плачу, – сказала она.
– Конечно, с чего плакать.
– Просто полоса такая, вот и все. Пройти надо через эту глупость.
– Глупость, – повторил он.
– Я не то хотела сказать…
– Да нет, ты совершенно права. Сволочная глупость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74