нередко в этих приветствиях проскальзывал намек, что пора заплатить долг; таких лавочников Матильда дарила более любезным взглядом и легким кивком головы, который должен был означать: «Завтра, завтра придет мой муж»; именно так она и отвечала игривым тоном в тех редких случаях, когда лавочники настаивали. Когда мы выходили на центральные улицы, сестры становились скромнее и внезапно слегка сгибались, точно у них вдруг сводило поясницу. Матильда, до этого судорожно сжимавшая мою руку, отпускала ее и брала под руку Джованну. Я по-прежнему шел рядом с мачехой, смущенный и растерянный. Они разбирали по косточкам всех прохожих, и мужчин и женщин.— Этот ничего себе, а эта просто красотка. Нос хорош, зубы тоже хороши, ноги колесом, глаза как у блохи, — трещала Матильда.— В груди широк, а сам еле ноги волочит, и ботинки из фальшивой кожи, — вторила ей Джованна.И обе восклицали:— Он похож: на Чезаре, только Чезаре повыше! Пожалуй, он больше смахивает на Бастоджи. А эта вот — вылитая Семира.Витрины магазинов словно специально для них были созданы, а кинорекламы заставляли их останавливаться на каждом углу; часто мы возвращались назад или долго кружили по улицам и площадям, чтобы пройти мимо кино и поглазеть на рекламные снимки, приглянувшиеся сестрам. Иногда Матильда, которая вопреки собственному желанию продолжала заниматься ремеслом портнихи, ходила по лавкам в поисках цветных ниток.— Дайте мне нитки точно такого цвета, — говорила она, вынимая из сумочки образчик. Число коробок с нитками все росло, скоро на прилавке возвышалась уже целая гора, и продавец, недовольный, но с неизменной любезной улыбкой, замечал:— Просто никак не удовлетворишь эту красивую синьору.На что Джованна отвечала:— Знаете, пока мы молоды…И тут же, в лавке, сестры с заговорщическим видом начинали хихикать и обмениваться быстрыми взглядами.Потом мы шли дальше, и сестры снова принимались отпускать замечания по адресу прохожих; часто встречные мужчины задевали их плечом и провожали словами восхищения, а когда развязный молодой человек удалялся, они смеялись от удовольствия.— Что он сказал? — спрашивали они друг у друга.— Ноги длинные, да и задок неплох, — вспоминала Матильда.Джованна улыбалась до самых ушей и потом с наигранным испугом вспоминала:— Матильда, с нами мальчишка.Тогда Матильда удостаивала меня взглядом и говорила:— Он же дурачок. — И обращалась ко мне: — Ведь верно, ты дурачок?Прогулка продолжалась, продолжалось и представление: насмешки, притворство, восклицания, бурный восторг.Отец в то время был владельцем и одновременно единственным официантом маленького кафе неподалеку от вокзала; кафе помещалось в домике с оранжевыми ставнями на углу виа Вальфонда. На большой кривой вывеске, прибитой к углу дома, красовался китаец в красном халате, подпоясанный голубым шнурком, в мягких желтых туфлях, черной шапочке и с длинной косичкой. Китаец был намалеван на оранжевом фоне, он стоял с чашкой кофе в руках, и сморщенное лицо бедняги должно было изображать, что напиток пришелся ему по вкусу. За спиной печального мандарина, который, казалось, только что встал с постели, змеилась вычурная голубая надпись и ложнокитайском духе — «Китайское кафе»; это название повторялось в нашей семье сто раз на день. «Китайское кафе», «Китайское кафе» — так начинались и так заканчивались все разговоры между отцом и Матильдой, из которых уже далеко за полночь мне удавалось узнать кое-что о ночных происшествиях. Зала «Китайского кафе»! Шесть столиков, четыре по углам, два посредине, да еще стойка, за которой отец принимал заказы, готовил напитки, потом спускался и разносил их. За стеной «кухня» — каморка, большую часть которой занимала печь. Из кухни маленькая лесенка вела в сырой и весь затянутый паутиной подвал, полный старых бидонов, ободранных столов, стульев, пустых бутылок; чуть поодаль стоял диван. На стенах китайские пейзажи, фотографии гейш и распахнутых халатах и жирных будд. Один угол был прибран и подметен, рядом с диваном стояло маленькое красное кресло, тазик на подставке, кувшин, ведро. Каждый день во время прогулки мы шли в «папино кафе»; женщины ходили туда не из желания повидать отца, а по своей нужде, которая гнала их в подвал, или, точнее, и уборную по соседству с ним, куда женщины отправлялись по очереди. Я должен был сопровождать каждую до дверей уборной и потом караулить, как бы кто не вошел. Облегчившись от «груза», как они говорили, мы усаживались в углу. Отец вытягивался в струнку у нашего столика и наигранно услужливым, всегда одинаковым тоном спрашивал:— Что прикажут синьоры?Сестры начинали разыгрывать из себя привередливых и скучающих посетительниц, спрашивали, что мало-мальски сносное найдется в этой «харчевне». Они заказывали одно, потом другое, отменяли заказы и наконец останавливали свой выбор на «чашке кофе», мятной лепешке и пунше.— Смесь, пожалуйста, — говорили они.Приняв заказ, отец поворачивался, делал вид, будто перекидывает через руку салфетку, и, вытянувшись передо мной, спрашивал:— А что желает синьорине?Я отвечал «мороженое», либо «тамаринд», или «оршад», но тут отец прекращал комедию и, погладив меня по волосам, говорил:— О тебе я сам позабочусь.Каждый раз он приносил мне новый напиток, во всяком случае, так мне казалось; я всегда находил его превосходным и решал, что это как раз тот напиток, который я просил. В кафе непременно заходил кто-нибудь из приятелей или знакомых отца — посыльные из гостиницы и кондукторы с железной дороги, а также почтенные синьоры вроде владельцев гостиницы «Ребеккино», ресторанов «Ченчо» или «Бука Лапи».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23