у него голова вверх дернулась, зубы клацнули, и все. Повалился навзничь. А я стою — пот градом, руки как чугунные. Еле дух перевожу.
Но нокаута не вышло. Поднялся. Челюстью двигает и перчатки стягивает.
— Хорошо работаешь, Тыднюк…
— Че, все? — спрашиваю, а сам рад-радешенек, что закончили.
— Все, — кивает, — хватит на сегодня… Потом, как-нибудь продолжим. Спасибо за спарринг.
И перчатки швыряет на скамейку.
— О, а это кто такой?
Я оборачиваюсь. На скамейке в углу сидит Кот.
— Да это ко мне, ташнант, — говорю.
— А, ну ладно…
Вытирается полотенцем, подхватывает перчатки, кивает, мол, пока, и уходит.
Подсаживаюсь к Коту. Ебтать, а у него… Нос распухший — ну точно сломали, губы — что пельмени, щека — желтая с фиолетовым.
— Братила, чего это с тобой? Трясет головой.
— Не бэндог я, брат…
— А ну, кулаки покажи!
Кулаки его мне понравились. Настоящие мужские кулаки: в ссадинах, костяшки разбиты. Видать, не одно хлебало ими порихтовал.
— Дался тебе этот бэндог… Все ж нормально. Вижу, круто рубился, молодец.
Машет рукой, а на глазах — слезы:
— А-а, да ладно… Не выгребаю я, понимаешь, Андрю-ха? Достали меня вконец…
— Да фигня! Послушай-ка…
— Может, попробовать перевестись куда?
— Э, ты мне базары эти чмырные брось! «Перевестись»! Тогда и здесь, и там тебя за чмыря будут держать, понял? Не выдержал, мол, сломался. Ты что, думаешь, на новом месте легче будет? Наоборот, там все сначала надо будет начинать. Тут уж надо ломиться до упора там, где есть.
— Да не могу я, брат, понимаешь? — бормочет, чуть не плача. — Они ж, гады, по одному не дерутся. Все толпой налетают. А против толпы не повоюешь…
— Да очень даже повоюешь! Ты, главное, подметь, кто в толпе заводила, и выруби его чем потяжелее, да так, знаешь, покруче, чтоб с кровью, с мясом…
— Воруют все, подляны разные кидают… Если бы хоть честно…
— Ха, чурбаны и «честно»! Это ж самая подлая нация, понял? И ты их по-ихнему: ночью встал, выбрал одного и табуретом в лоб, чтоб голова сквозь койку выпала!..
— Андрюха, да и я ведь по ночам сплю, и меня ведь так подловить можно.
— А ты не дрейфь. Стой на своем — и труба! Тело остывало. Мне стало холодно.
— Короче, брат, я весь мокрый, задубел совсем, как бы потом соплями не брызгать. Ты эта… если хочешь, идем со мной, духи пожрать принесут, потом пыхнем…
Он грустно покачал головой.
— Да нет, брат. Пойду я.
Ну, на нет и суда нет. Признаться, он уже малость достал меня своим нытьем. «Что делать?», «что делать?», прямо Ленин в Октябре. Если мужик — отобьешься, если нет — твои проблемы. Я ни к кому за советами не бегал.
— Ну иди, — подал я ему руку. — Не сцы, все будет путем.
— Не думаю, — сказал он жалко и так на меня посмотрел, как будто я его голым в джунгли выпустил.
И ушел.
Глава 4
На следующее утро мы — сводный взвод первой роты — покатили на боевой выезд, потом в запасном районе с неделю стояли, на КШУ, командно-штабных учениях, так что в батальон вернулись только дней через десять.
И сразу в наряд. Караул на гарнизонной гауптвахте. Ух, не люблю я этот «губной» караул — труба: сутки в кольце из колючей проволоки повертишься, железные двери с глазками, красный свет, запах какой-то особый, затхлый, камерный, несвободный, как будто сам на кичмане сидишь.
А ведь, в натуре, тот, кто зэков сторожит, тюремщик, вэвэшник, он ведь и сам, считай, сидит. Раз в тюрьме, на зоне… Сказал об этом Оскалу, а он, весельчак херов, гогочет-заливается: нельзя, говорит, утопить кого-то, чтобы самому не намочиться.
В наряде — двадцать один человек, начкаром — лейтенант Майков, взводный наш, разводящим — Оскал. Весь наряд — молодец к молодцу, те, что, если надо, прикладом работают как родным, что собака хвостом. А на губе в карауле как раз такие и нужны: мазуту тупорылую уму-разуму учить, чтоб боялись кичмана как огня, чтоб чем залетать, прежде бестолковкой думали, а не пилоткой.
Ну, короче, приняли наряд, проводили чмырей-пэвэош-ников, развели первую смену на посты. Покатили сутки, защелкали.
Губари нам не понравились. Слишком буро они выглядели. Впрочем, они никогда нам не нравятся, они просто не могут нравиться, хотя бы потому, что они — губари, а мы — их караул. Во всяком случае, было решено их вздрочнуть.
После обеда мы вошли в камеры солдат и сержантов и хорошенько их прошмонали. Ну, разумеется, нашли все, что нужно, чтобы иметь повод для дрочки: какие же губари не ньикуют курево и спички? Как сейчас вижу изумленную и перепуганную рожу того пушкаря, у которого мы это нашли. «Да вы че, мужики, — бормотал он, непонимающе глядя на нас, — мы ж все — солдаты. Да где ж ваша солидарность?..» Умник херов! Солидарность ему подавай! Ну что ж, он лосевскую солидарность прикладом по морде и получил.
Тогда мы выстроили их в колонну по одному и погнали на плац, грязную земляную плешку между зданием гауптвахты и туалетом. Я стоял на выходе из камеры рядового состава и подгонял выбегающих губарей прикладом АКСУ, чтоб их, козлов педальных, на плац аж выстреливало.
Предпоследним в колонне оказался Обдолбыш. И как я его не заметил во время шмона?.. Сгорбленный, пальцами локти обхватил и дрожит мелко.
— О, привет, братила, — хлопнул я его по плечу. — Как отсидка?
— Все ништяк, — со своей всегдашней зависной улыбочкой ответил он. — Только без драпа херово.
И неторопливо побрел по коридору на выход.
— Ты куда? — удивился я. — Сидел бы здесь…
— Насиделся уже. Пойду, может, у ребят драп есть, — и, пройдя еще пару шагов: — А нет, так хоть покурю.
— Флаг в руки, — пожелал я и обернулся к последнему. Это был Кот.
— Чего?! — уставился я на него. — Ты-то чего тут делаешь, зема?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144