Шахов рыдал и дергался, пытаясь освободиться («Почему вы не отпускаете меня, вы же видите, что такая служба, такая жизнь не по мне, или вы только затем держите меня здесь, чтобы наверняка уморить?! Я же сдохну здесь, точно сдохну, и вам не будет от этого никакого проку, и вероятный противник не будет вас бояться больше из-за того, что вы сами убиваете своих солдат…»), а Пасть только сыто рычала, и двигала жерновами челюстей, и подпускала желудочного сока, чтобы скорее, еще скорее переварить то, что ей принадлежит…
На утреннем осмотре, когда Шахов и другие ротные доходяги уже получили свое за «несоответствие внешнего вида уставным требованиям» и все ждали, что вот сейчас Баринов скомандует «разойдись», тот строго обвел глазами строй и сказал:
— А сейчас мы проверим содержимое карманов, — и, словно пытаясь оправдаться перед кем-то, добавил: — А то уж не помню, когда последний раз проверяли. Там, наверное, говна по три кило у каждого.
Пока деды потрошили молодых, швыряя на пол не соответствующие Уставу вещи, Баринов с Лафетом занялись конкретно Шаховым.
— Для тупорылых напоминаю, — сказал, глядя на Шахова в упор, Баринов, — что по Уставу в карманах солдата могут находиться следующие вещи: военный и комсомольский билеты и носовой платок, а также — если есть — водительское удостоверение, ключи от вверенной солдату техники и деньги.
Носового платка и денег в карманах Шахова, как водится, не оказалось. Зато вместо него Баринов и Лафет нашли уворованное где-то Шаховым запечатанное лезвие «Спутник» (по морде!), бэушную кокарду (по морде!), хлебные крошки (по морде, блин!) и грязный кусочек сахара-рафинада (еще раз по морде!).
Последней неуставной вещью, которую Лафет извлек из шаховских карманов, оказалось письмо, полученное Шаховым накануне. Письмо было от любимой девушки, очень нежное и хорошее, а к Шахову вообще редко доходили письма, и поэтому он просто физически не смог сразу после прочтения разорвать и выбросить его в мусор, как поступал обычно с письмами.
Баринов бегло осмотрел конверт и извлек из него сложенные вдвое листки, пахнущие симпатичной, изящной девушкой.
— От телки? — спросил Баринов.
Шахов кивнул и протянул руку за письмом. Баринов небрежно отмахнулся.
— Убери граблю, урод. Щас почитаем, что телки чмы-рям в армию пишут.
Он хотел было смять и выбросить конверт, как вдруг почувствовал, что там что-то еще есть. Запустив пальцы внутрь, Баринов извлек фотографию.
— Ох и ни хера себе! — воскликнул он, взглянув на снимок. — Вот это хуна!
— Где? Где? Покажи! — полезли из-за его плечей и локтей деды. Тут же посыпались восхищенные возгласы:
— Ну и коза!
— Вот это телка!
— А губы-то, губы, блин, рабочие какие!
— Э, Серун, а строчит она толково?
— Эх, я б такой да по самые гланды!..
— Лафет, слышь, слабо такую на роту запустить?
— Тихо-тихо, хорош, мужики, — сказал Баринов. — Кому ее?
— Дай мне, — ухмыльнулся Лафет. — Я на нее подрочу. Солдаты заржали. Баринов под общий одобрительный хохот вручил фотографию Лафету и обернулся к Шахову. Тот молчал. Во-первых, потому, что никакими протестами и просьбами все равно ничего не изменишь, а во-вторых, просто не было у Шахова уже ни капли внутренней силы на протест.
— Так, — сказал Баринов, — а теперь почитаем письмо. «Здравствуй, дорогой мой и любимый Сереженька!»…
Солдаты опять заржали, посыпались дурацкие шутки, кто-то надвинул Шахову шапку на нос, кто-то пнул под зад, кто-то зарядил по почкам.
— А я и не знал, что у Серу на есть имя! — хохотнул Баринов. — «Сереженька», мля! И за что только таких уродов телки любят…
В этот момент сквозь толпу пробился дневальный:
— Товарищ старшина, — обратился он к Баринову, — можно идти на завтрак. Все готово.
— Добро, — кивнул Баринов и повысил голос: — Ладно, письмо дочитаем в другой раз! Строиться на прием пищи!
Бестолковая толпа начала приобретать форму строя.
— Семенюк, — словил Баринов за погон какого-то молодого. — Духов с уборки территории в строй. Живо!
Семенюк, грохоча сапогами, усвистал.
— Так, а теперь, пока у нас есть еще пара минут, мы займемся Серуном, — сказал Баринов.
Он ткнул под нос Шахову полусмятый конверт.
— Ешь! — и, так как Шахов завис, прикрикнул: — Ешь давай, ублюдок! Живо! С фоткой мы твоей разобрались, письмо я потом в одиночку почитаю, чтобы сны интересные снились, а конверт куда девать? Ешь, сука, а не то…
Шахов молча принял у. Баринова конверт, оторвал зубами кусочек бумаги и начал медленно пережевывать. По его щекам текли слезы.
Когда рота вернулась в казарму, Шахова подозвал к себе дедушка Советской Армии сержант Смирнов, спокойный толстогубый парень, родом откуда-то из-под Бодайбо.
— Короче, Шахов… эта… тут такое дело, — начал, запинаясь, Смирнов (говорить он был не мастак), — мне бы письмо девушке одной… ну, написать, придумать, в общем.
— Какое письмо? — одними губами спросил Шахов.
— Ну… эта… нежное и с этим… со стихом каким-нибудь. Чтоб красиво.
— Я не могу, — сказал Шахов тихо.
— Почему?
Шахов попытался придумать какую-нибудь отмазку, потом беспомощно пожал плечами:
— Здесь, в расположении, спокойно не напишешь.
— Понятно, — кивнул ему Смирнов. — Ну, тогда пойдем. И показал ключ от сушилки.
Заведя Шахова в сушилку, он прикрыл дверь, аккуратно уселся под стеночкой и уставил на Шахова ожидающий взгляд.
Деваться было некуда. Шахов опустился на табурет у окна, чтоб светлее, придвинул к себе один из лежавших на подоконнике тетрадных листков и оглянулся в поисках чего-нибудь пишущего. Смирнов торопливо подал ему карандаш.
— Значит, письмо и стихи, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144