говорить только на языке Торы — то есть на древнееврейском. Вот он и молчит всегда. Все слышит и все понимает — но молчит. Удобно, правда? — грустно усмехнулся Арон. — Прекрасный способ жить, как по-вашему?
— Я его очень понимаю, — снова тихо сказала Данута.
— И поет — на древнееврейском? — спросил Никольский.
Арон кивнул:
— Защитная реакция. Чтобы вдруг не заговорить. Это у него защита. Ты, значит, очень ему досаждал, если уж он начал петь.
— Ну и ну… — протянул Никольский. Как там вспоминали сегодня? — нам не дано предугадать…
Настроение у Никольского вовсе упало.
— Ну и семейка, эти Финкельмайеры! — чтобы сказать хоть что-то живое, сокрушенно вздохнул он. Однако прозвучало это вымученно. — Слушайте, какого лешего вы тут торчите? — решительно сказал он. — Это мне сюда, на Маяковку. А вы валяйте-ка через Павелецкую. Счастливо! Я позвоню.
Подходил состав, Никольский пожал прохладную ладонь Дануты, тряхнул сухие костяшки пальцев Арона и быстро шагнул в вагон.
Несколько позже, под самую полночь, когда немногие парочки, еще гулявшие в этот туманный вечер вдоль «бродвея» улицы Горького, спешили в метро, чтобы успеть до закрытия станций проводиться и распроститься в подземном тепле, — некоторые из этих парочек были остановлены у здания зала Чайковского странным субъектом — на вид вполне респектабельным, но, судя по всему, малость тронутым.
— Граждане! — обращался он громко к прохожим. — Вечерняя пресса! Шесть новорожденных у итальянской синьоры и речь дорогого Никиты Сергеевича! Выдается бесплатно! Только один раз! Возьмите! Благодарю вас! Дай Бог вам много личного счастья!.. Вечерняя пресса! Итальянская мама с шестью близнецами и речь товарища Хрущева, младенцы здоровы! Хотите две штуки? Бесплатно, бесплатно, вы разве не знали? — сегодня все вечерние газеты идут бесплатно! Благодарю! Успехов в труде и личного счастья! Вечерний московский выпуск!.. Ах, у вас уже есть? Миль пардон, желаю вам праздничных будней в труде и учебе!..
Наконец, — мозги ли просветлели у субъекта, или ему наскучило его занятие, — он свернул оставшиеся газеты в довольно-таки безобразную толстую трубку и стал заталкивать ее в жерло мусорной урны у входа в метро. Итальянская мама и все ее шесть младенцев настойчиво этому сопротивлялись, они норовили вылезти из урны обратно, внезапно плюхались на землю и там возлежали по-свински в мокрой грязи…
Милиционер стоял неподалеку, решая гамлетовский вопрос «брать или не брать?»
«Смотри, смотри!..» — сказал ему Никольский мысленно. Ладно, сказал он уже себе, хватит, развлекся. И эти подыми, вот так. Уважайте труд уборщиц, дворников и продавцов газет. Что, не возьмешь меня за нарушение общественного..? Он оглянулся неприязненно на милиционера, пошел от метро — и вдруг — он приостановился и откачнулся, и переступил, и пошел быстрее и быстрее — это свое неприязненное чувство, которое вновь он испытал, вторично за этот вечер, — ведь там же, у «Националя»! — там же было! — из черной «Волги» смотрел на него тот тип — сейчас смотрел вот этот милиционер, — и то же самое чувство! — ну да, и еще где-то видел он этого типа! — да вспомнил же, вспомнил! — ах, блядь! сука, сука! — тот самый?! — иль нет?! — конечно же, тот! — на даче у Вареньки! — который вдвоем с архитектором, — книжечку Витьке совал! — да он это, он! — ах, мать же честная! — так, значит, выследил Витьку?! — так, значит, его поджидал у подъезда, пока мы… — поехал!!!? — следом за Витькой!!?! В Прибежище!?! Ах, мать-перемать!.. Что же делать, быстрее! что делать?
Он чуть было не кинулся ехать в Прибежище, однако же остановил себя, попробовал думать спокойно. Куда, на ночь глядя, нервы людям трепать? Да и что до утра случится? Те, —на черной машине, свое получили — нашли дорогу к картинам, и поначалу им этой радости хватит!
Ну и ну — вечерочек! Вино и женщины, поэты, старик с древнееврейским песнопением и — детектив впридачу.
Никольский двинулся к дому и, пока шел, бормотал, выругивался непрерывно — ассенизаторской помпой выкачивал из себя нечистоты. Легче ему не становилось. Но в теткином холодильнике он содержал бутылку «Столичной», и на нее была теперь вся надежда.
XXXII
Еще в середине лета, вскоре после успешной операции по перевозке картин в Прибежище из Нахабина, Виктора вызвали в автоинспекцию. Вроде бы проверяли документы на машину и вроде бы, как рассказывал Никольскому об этом Виктор, выясняли, не был ли он причастен к какому-то происшествию на Волоколамском шоссе. Спрашивали, проезжал ли тогда-то на таком-то участке шоссе? — Нет, говорил Виктор, не ездил. — А вот у нас есть сведения, что были там остановлены. — Это когдай-то? — Тогда-то и во столько-то часов. — А-а, припоминал Виктор, а ведь, правда! было, было! — Зачем же ездили? — А вот стройматериалы перевез. — Откуда и куда? — А приятель попросил. — Какой приятель? фамилию скажите? адрес какой?
По тому, как в Виктора вцепились, он сразу понял, что разговоры насчет аварии на шоссе — трепотня для отвода глаз; что интересуют их картины, место, куда их перевезли из Варенькиного дома, и тот человек, который вместе с Виктором этим делом занимался. То есть Виктора сразу признали за того, кем он и был на самом деле, — всего только владельцем транспортного средства, которым воспользовались для перевозки; а вот второй, именно же Никольский, был, естественно, принят за основную фигуру, и через Виктора хотели «выйти» на него. Но Виктор не дался: как зовут приятеля? — Володькой, фамилия у него — Евдокимов; куда вез? — куда-то в Марьину рощу, было темно, Володька только говорил, куда крутить баранку, — «направо да налево», адреса его я не знаю;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174