ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Вы это подтверждаете?
— Правильно, конечно, подтверждаю, потому что есть официальный документ, ведь эта доверенность должна сохраниться.
— Вот именно! Доверенность — это документ. И вы отказываетесь прямо сказать, что Манакин половину суммы отдал Финкельмайеру за его работу?
— А как я могу сказать? Может быть, Манакин эти деньги ему задолжал или дал взаймы? Это их личное соглашение, издательство тут ни при чем.
— Я снова, и уже в последний раз, задам вам основной вопрос, но так, чтобы вы ответили «да» или «нет»: подтверждаете ли вы, что книгу Манакина «Удача» перевел на русский язык Финкельмайер, за что он и получил, на основании доверенности, соответствующую сумму? Да или нет?
На редакторшу грустно было смотреть. У нее запрыгало веко, она с усилием ломала сухие сцепленные пальцы.
— Нет… — прошептала, наконец, она.
— Раиса Григорьевна!? — сорвалось у Арона. Та вздрогнула.
— Превосходно! — в мертвой тишине произнес адвокат. —Но мы не кончим на этом. После такого ответа вынужден от имени подзащитного заявить о следующем: Манакин не является автором книги «Удача»! Издательство это отлично знает. Автором книги является Финкельмайер, а Манакин —подставное лицо! Подтверждаете или нет? — раздельно отчеканил адвокат и обличительно указал перстом на редакторшу.
— Нет, нет, нет! — взмолилась она и вскинула руки, обороняясь. — Как я могу — я не могу! Не подтверждаю!..
— Превосходно! — снова с омерзением повторил адвокат. — Вопросов не имею! — Он обратился к суду: — По поводу последнего заявления мой подзащитный к вашим услугам.
И сел.
Публикой все это было воспринято как адвокатская штучка, в которой простым смертным не разобраться, и общее отношение к ней выразил возглас, недоуменный и подозрительный: «Ну, закрути-ил!»
Арон прерывисто дышал. Тошно, тошно это все! — и как ни убеждал его адвокат, что рассказать о книге необходимо не только ради защиты, но и как правду, Арон теперь, когда сия правда была объявлена во всеуслышанье, ощутил с острой горечью, что нету здесь правды, одна только ложь, и он в ее паутине барахтается — с той самой поры, как решился печатать стихи — ложь, ложь, ложь! — как тот псевдоним, — но тогда он хотя бы в открытую врал, он играл, он выдумывал бодренького А. Ефимова, а Манакин — зачем был он нужен, живой, неприятный ему человек и мифические стихи, которые тот как будто бы, якобы, как бы, почти что писал, — ты стремился поймать на перо, на бумагу бегучее, ты стремился из строчек и строф поставить запруду текучему, ты хотел преломленный радужный отблеск окрасить в чернила, потом в типографскую краску и заложить в переплет — и для этого ты притворился Манакиным — ложь, ложь, ложь! — ты себя обманул, и Манакина — вот оно в чем твоя правда: ты предал, и ты это знаешь, один только ты это знаешь — и никто не поймет, если будешь им объяснять, нет, не буду, не буду, но есть Леопольд, вот он это знает и без объяснений, когда он вернется, когда я вернусь, мы скажем друг другу без объяснений, и я у него попрошу, чтоб простил, а у себя уже нет у себя уже не — потому что предатель я предал я предан обману и ложь ложь ложь ДА низвергнут очиститься АД…
Лицо каррарского мрамора — белое, матовое, и в сини глубоких глазниц тоже словно бы с матовым, приглушенным блеском, — возникло перед Ароном, ближе и ближе быстро перемещалось, ныряло колебалось над темно-зеленою тенью шаг за шагом, и вот уже рядом, где были места для свидетелей, опускается, и робкая улыбка трогает красивое безжизненное лицо.
— Олешка! Я знал! — ты..!?
— Меня не пускали, я вместе с отцом, когда он входил, побоялись остановить! — взволнованно проговорила она, кивнула, с тревогой огляделась по сторонам и заерзала на кресле, чтобы устроиться, скрыться, запрятаться глубже, как в темную воду, по самую шею в зеленую толстую шаль.
Профессор Андрей Валерьянович Карев снимал и надевал очки — в тоненькой золотой оправе, похожие на старомодные pince-nez, и голос его старомодно грассировал, а вместо принятого «што» и «штобы» слышалось отчетливое «что» и «чтобы»; профессор снимал и надевал очки, закладывал руку за борт глухого, похожего на френч и на толстовку пиджака, опирался рукою о стол, но принятую позу снова менял, — то есть по всем признакам был в растерянности. Он привык вещать с кафедры, говорить бесспорные истины, провозглашать объективность — учить говорить о законах природы и общества, учить диалектике и классовому подходу к проблемам науки, культуры и искусства; так что сомнений в правоте своих слов ему испытывать не приходилось, тем более он знал, что в каждом вопросе может всегда опереться как на первоисточник, так и на самую свежую установку. Он был хорошим, старой, еще полупарламентской, европейской закваски оратором, а применяя диалектический метод, в любой самой острой дискуссии мог ловко выйти из-под удара. Теперь же он был в растерянности, потому что не с кафедры он говорил, а перед судом — народным судом, и чувствовал, что бесспорность, к которой он так привык, переходила в свою противоположность по закону отрицания отрицания, так как, с одной стороны, суд, по самому смыслу этого понятия, занят проблемой спорной, где может быть сказано да, а может и нет, но, с другой стороны, суд народный, а точнее — классовый, действуя в интересах класса, в конечном счете не должен заключать в себе даже малейшего признака двойственности, дуализма, он должен быть определенен с начала и до конца. Принципиально профессору следовало поддержать обвинение, поскольку оно исходило от органов классовых, тогда как защита отстаивала интересы отдельного индивидуума, то есть отнюдь не интересы коллектива, общества в целом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
— Правильно, конечно, подтверждаю, потому что есть официальный документ, ведь эта доверенность должна сохраниться.
— Вот именно! Доверенность — это документ. И вы отказываетесь прямо сказать, что Манакин половину суммы отдал Финкельмайеру за его работу?
— А как я могу сказать? Может быть, Манакин эти деньги ему задолжал или дал взаймы? Это их личное соглашение, издательство тут ни при чем.
— Я снова, и уже в последний раз, задам вам основной вопрос, но так, чтобы вы ответили «да» или «нет»: подтверждаете ли вы, что книгу Манакина «Удача» перевел на русский язык Финкельмайер, за что он и получил, на основании доверенности, соответствующую сумму? Да или нет?
На редакторшу грустно было смотреть. У нее запрыгало веко, она с усилием ломала сухие сцепленные пальцы.
— Нет… — прошептала, наконец, она.
— Раиса Григорьевна!? — сорвалось у Арона. Та вздрогнула.
— Превосходно! — в мертвой тишине произнес адвокат. —Но мы не кончим на этом. После такого ответа вынужден от имени подзащитного заявить о следующем: Манакин не является автором книги «Удача»! Издательство это отлично знает. Автором книги является Финкельмайер, а Манакин —подставное лицо! Подтверждаете или нет? — раздельно отчеканил адвокат и обличительно указал перстом на редакторшу.
— Нет, нет, нет! — взмолилась она и вскинула руки, обороняясь. — Как я могу — я не могу! Не подтверждаю!..
— Превосходно! — снова с омерзением повторил адвокат. — Вопросов не имею! — Он обратился к суду: — По поводу последнего заявления мой подзащитный к вашим услугам.
И сел.
Публикой все это было воспринято как адвокатская штучка, в которой простым смертным не разобраться, и общее отношение к ней выразил возглас, недоуменный и подозрительный: «Ну, закрути-ил!»
Арон прерывисто дышал. Тошно, тошно это все! — и как ни убеждал его адвокат, что рассказать о книге необходимо не только ради защиты, но и как правду, Арон теперь, когда сия правда была объявлена во всеуслышанье, ощутил с острой горечью, что нету здесь правды, одна только ложь, и он в ее паутине барахтается — с той самой поры, как решился печатать стихи — ложь, ложь, ложь! — как тот псевдоним, — но тогда он хотя бы в открытую врал, он играл, он выдумывал бодренького А. Ефимова, а Манакин — зачем был он нужен, живой, неприятный ему человек и мифические стихи, которые тот как будто бы, якобы, как бы, почти что писал, — ты стремился поймать на перо, на бумагу бегучее, ты стремился из строчек и строф поставить запруду текучему, ты хотел преломленный радужный отблеск окрасить в чернила, потом в типографскую краску и заложить в переплет — и для этого ты притворился Манакиным — ложь, ложь, ложь! — ты себя обманул, и Манакина — вот оно в чем твоя правда: ты предал, и ты это знаешь, один только ты это знаешь — и никто не поймет, если будешь им объяснять, нет, не буду, не буду, но есть Леопольд, вот он это знает и без объяснений, когда он вернется, когда я вернусь, мы скажем друг другу без объяснений, и я у него попрошу, чтоб простил, а у себя уже нет у себя уже не — потому что предатель я предал я предан обману и ложь ложь ложь ДА низвергнут очиститься АД…
Лицо каррарского мрамора — белое, матовое, и в сини глубоких глазниц тоже словно бы с матовым, приглушенным блеском, — возникло перед Ароном, ближе и ближе быстро перемещалось, ныряло колебалось над темно-зеленою тенью шаг за шагом, и вот уже рядом, где были места для свидетелей, опускается, и робкая улыбка трогает красивое безжизненное лицо.
— Олешка! Я знал! — ты..!?
— Меня не пускали, я вместе с отцом, когда он входил, побоялись остановить! — взволнованно проговорила она, кивнула, с тревогой огляделась по сторонам и заерзала на кресле, чтобы устроиться, скрыться, запрятаться глубже, как в темную воду, по самую шею в зеленую толстую шаль.
Профессор Андрей Валерьянович Карев снимал и надевал очки — в тоненькой золотой оправе, похожие на старомодные pince-nez, и голос его старомодно грассировал, а вместо принятого «што» и «штобы» слышалось отчетливое «что» и «чтобы»; профессор снимал и надевал очки, закладывал руку за борт глухого, похожего на френч и на толстовку пиджака, опирался рукою о стол, но принятую позу снова менял, — то есть по всем признакам был в растерянности. Он привык вещать с кафедры, говорить бесспорные истины, провозглашать объективность — учить говорить о законах природы и общества, учить диалектике и классовому подходу к проблемам науки, культуры и искусства; так что сомнений в правоте своих слов ему испытывать не приходилось, тем более он знал, что в каждом вопросе может всегда опереться как на первоисточник, так и на самую свежую установку. Он был хорошим, старой, еще полупарламентской, европейской закваски оратором, а применяя диалектический метод, в любой самой острой дискуссии мог ловко выйти из-под удара. Теперь же он был в растерянности, потому что не с кафедры он говорил, а перед судом — народным судом, и чувствовал, что бесспорность, к которой он так привык, переходила в свою противоположность по закону отрицания отрицания, так как, с одной стороны, суд, по самому смыслу этого понятия, занят проблемой спорной, где может быть сказано да, а может и нет, но, с другой стороны, суд народный, а точнее — классовый, действуя в интересах класса, в конечном счете не должен заключать в себе даже малейшего признака двойственности, дуализма, он должен быть определенен с начала и до конца. Принципиально профессору следовало поддержать обвинение, поскольку оно исходило от органов классовых, тогда как защита отстаивала интересы отдельного индивидуума, то есть отнюдь не интересы коллектива, общества в целом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174