— Я увожу к отверженным селеньям, —
— а ты обещай мне, я все равно узнаю, обещай, я приеду к тебе, ну, поселюсь я где-нибудь рядом, ответь же мне, ну? —
— Я увожу сквозь вековечный сон, —
— я ничего от тебя не хочу, я только для себя, у меня ничего не осталось, ты меня пожалей, я так одинока, ты же знаешь все обо мне, ну Арошка, ну что ты молчишь? —
— Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен: —
— в конце концов, ну что четыре года? — ведь это ничего, а оттуда я все равно уехала — ты, ты это сделал, я тебе писала, ты сделал, что я захотела приехать сюда, значит, позволь, Арошка, позволь же, позволь, я поеду с тобой! —
— Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен. —
— и ты не должен молчать! — ты должен, ты должен позволить, ты должен захотеть, чтобы я оказалась рядом, ты же помнишь, я знаю, что ты ничего не забыл, почему же ты так, ну скажи —
— Древней меня лишь вечные созданья, —
— ты не отвечаешь, ну почему? мне же незачем жить! не хочу, мне не нужно, я ненавижу ее, эту жизнь, за которую люди цепляются, я не хочу больше жить, ты, ты, ты можешь продлить мне, и может быть —
— И с вечностью пребуду наравне —
— но ты пожалеешь! ты думаешь, нет ничего вокруг, нет никого, что ты сам по себе? ты не хочешь понять! ты не понимаешь, я ведь мертва, я прошу немножечко жизни, чего тебе стоит? и ты не хочешь мне капельку хоть подарить, одно только слово, Арон, ну скажи мне, ну милый… —
Входящие оставьте упованья.
— Гражданка, пройдите! За двери, за двери! И во дворе нельзя! Вообще, как вы сюда попали? Не положено!
Старшина подвел Арона к фургону. Сели в темноте на лавку. Кузов промерз, и скоро Арона стало бить ознобом. В шоферской кабине не было никого. Милиционер сперва сидел спокойно, но потом, замерзнув, принялся то и дело выглядывать из-за дверцы фургона во двор, выискивая хоть кого-нибудь, кто пошел бы разыскать шофера. Арон мало что воспринимал. На какое-то время он впал, вероятно, в полное забытье, потому что не слышал, когда пришел шофер и как заработал мотор. Лишь когда взяли с места, Арон от резкого толчка пришел в себя. Выехали в ворота, и водитель принялся отчаянно сигналить. Сквозь тонкое железо стенки доносился возбужденный говор множества людей, машина еле двигалась, наконец остановилась вовсе. Внезапно взревела сирена, заливались вовсю клаксоны, Арон безотчетно взглянул в зарешеченное окошко и увидел слепящие фары и выше — кровавые вспышки мигалки. От фар, от мигалки, от воя надрывной сирены люди расталкивались и теснились, но каждый не далее плотного круга, который пустел и пустел — полукружие света вдвигалось в него, тяжелый передок грузовика свисал напротив, люди смотрели вниз, на землю, Арон ухватился за прутья решетки, привстал, чтобы тоже увидеть — ни любопытства, ни просто желания что-либо увидеть он не испытывал, он взглянул все так же безотчетно и — закричал, отпрянул, метнулся к дверцам.
Он увидел бесформенное на снегу, небольшое, темным холмом, и сбоку лицо — запрокинутый остроточенный контур среди беспорядка длинных женских волос.
Старшина исступленно бил по рукам, — Арон, дико вскрикивая, хватался за дверцы, но старшина размахнулся, — ну, т-твою мать! — и сильно ударил под дых.
Арон рухнул на пол.
XXXVIII
Финкельмайер — Никольскому.
Я буду тебе писать постепенно. У меня тут не всегда есть время и место для этого занятия. Начинаю письмо, а когда и где закончу его — не знаю. Уже, вероятно, в Азии, поскольку сейчас нахожусь вблизи границы с нею. Сижу — точнее, лежу на койке в подвале номер 101. У подвала — древние своды и крепостная толщина стены. В цементный пол вмуровано 13 железных кроватей, из железа — дверь, железные прутья (три на три) в окошке, железная колючая проволока окаймляет двор. В углу напротив — бидон. Он не железный, — алюминиевый. Когда-то сделали его для коровьего молока, теперь же в нем — человеческая моча, бидон дурно пахнет. Это пятая остановка, если не считать тюремной больницы, где я пробыл три недели — сразу после суда. Везде все по-разному и все одинаково — как в жизни. Я многому научился за это время. Главное, как ни странно, за редкими исключениями, легко лажу с коллегами. У меня есть достоинства, которые вызывают у коллег большое уважение. Так, например, они меня научили «забивать козла», и оказалось, что я великий игрок. Примитивные расчеты «кто, как и куда» мне даются легко, я почти не проигрываю, — вернее, проигрываю лишь для того, чтобы не вызывать к себе излишней злобы. Кроме того, «Граф Монте-Кристо», «Айвенго», «Лунный камень», фабульные подробности которых с детства застряли в моих мозгах, сделали меня Певцом во стане русских воинов. Здесь ценят искусство. К сожалению, не научился пить политуру, и это их раздражает. Говорят здесь посредством слов из матерного и сортирного наборов, а междометия служат для связи этих слов в осмысленные и весьма разнообразные фразы, которые кратко передают суть всего необходимого. Поразительно, как избыточен наш словарь! Великий и свободный русский язык, как мне здесь кажется, действительно непомерно, ненужно велик, и потому в своей большой части свободен — от использования. Но, как сказал Пребылов, не мне судить о русском языке.
Очевидно, завтра нас отправят на последний этап. Впереди Заполярье. Здесь еще долго будет зима.
Вчера приехали в Салехард. Вышли на маленькой станции после четырех суток дороги, во время которой пришлось больше, чем обычно, пострадать от махорочно-потной и уборной вони. В большую пургу повезли нас по льду реки Обь к Салехарду, который улегся точно на пунктире, обозначающем Северный полярный круг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174