Получив все деньги по страховке, она разбогатела, как никогда в жизни. Барри рассказывал, что у нее была странная фаза скорби, когда она каждый день уходила танцевать на могиле своего мужа. Под конец семестра у нее это как раз заканчивалось, и она решила, что пять процентов денег отдаст на благотворительность, пять процентов потратит на большущую рождественскую тусовку, а на остальные будет жить.
Ей, сказала она, плевать, что весь дом развалился, – она собирается все переделать, чтобы “уничтожить все следы этого занудного урода, на которого угробила полжизни”. Барри сообщил мне про вечеринку, и я спросил, можно ли привести с собой брата.
– Брата! Я не знал, что у тебя есть брат.
– Что ты хочешь сказать?
– Что, по-твоему, я хочу сказать? С тех пор как мы с тобой познакомились, ты никогда не говорил, что у тебя есть брат. Невероятно!
– Что необычного в том, чтобы иметь брата? У большинства людей есть братья.
– Да нет – невероятно, что ты мне не говорил.
– А с чего мне говорить?
– Что?
– Ну – понимаешь – он в университете – он почти не приезжает домой.
– Но он же твой брат.
– Да, но я эти два года его почти не видел, чего ради мне о нем говорить?
– Все равно надо было. Он твой брат. Я твой друг. Мне было бы приятно узнать, что он есть, вот и все.
– Ладно, ладно, таки извини.
– “Таки извини”?
– Таки извини. Это такое выражение.
– Никогда не слышал.
– Да, ты не слышал.
– Что оно значит?
– Значит просто “извини”.
– Таки извини значит “извини”?
– Да. Еврейское выражение.
– Вот оно что.
– Таки вот оно что.
– Таки вот оно что. Как его зовут?
– Кого?
– Твоего брата. – Дэн.
– Дэн. А в каком он университете?
– Кембридж. Историк. Последний курс. Пять футов восемь дюймов, не такой волосатый, как я, умнее, не такой урод, в одежде никакого вкуса. Еще вопросы?
– Нет. Нет. Только приводи его на вечеринку. Ты просто обязан это сделать.
– Тебе он не понравится, – сказал я.
Я знал.
Глава тридцать седьмая
Школьная библиотека профориентации – крошечная комната, за которой никто не следил; шестиклассники приходили туда курить и искать упоминания “теологии в пивоварении”. К ней примыкала комната еще меньше, где каждому вручалась бумажка Центрального совета университетских приемных комиссий с советами насчет того, что бы нам такое сделать с остатком жизни. Эти советы были простой формальностью, потому что после семи лет промывки мозгов мы все равно собирались им последовать.
Вообще, отделение выбора профессии – замечательная идея, но настенный плакат с надписью “ПОЕХАТЬ В ОКСБРИДЖ ИЛИ УМЕРЕТЬ” сработал бы не хуже и притом сэкономил бы кучу денег. Что удивительно, треть учеников в итоге действительно отправлялись в Оксбридж. Другие две трети считались статистическими уродцами, хотя и составляли в школе большинство. Они были, так сказать, говно, неизбежно налипающее на подошвы хорошей пары башмаков. Если дело касалось карьеры, оксбриджские были на первом месте.
Со мной беседу о карьере проводил мистер Ходж, историк, который никогда ничего у меня не вел, не считая очень короткого курса “Личные взаимоотношения” в четвертом классе. (То была попытка школы заняться сексуальным образованием. Она сводилась к показу слайдов, из которых никто ничего не понял, – во-первых, потому, что мы все это уже смотрели на более красочном видео, но главным образом потому, что мистер Ходж торопливо выдергивал из проектора все изображения членов и вагин и остановился, лишь когда дело дошло до трехмесячного зародыша, над которым он кудахтал весь урок.)
Я-то считал, что мистер-ходжевы прищуры, стаскивание щек и мучительные паузы ограничиваются уроками по “личным взаимоотношениям”, но, столкнувшись с ним вновь в шестом классе, с изумлением обнаружил, что в повседневных беседах все куда хуже. У него была страннейшая манера речи: он, например, обрывал разговор посреди фразы, клал очки на стол и причудливыми движениями тер лицо обеими руками, одновременно размышляя, какое слово произнести дальше.
Несмотря на жестикуляцию умственно неполноценного ребенка, мистер Ходж считался одним из самых мозговитых преподов; говорили, что у него связи с несколькими кембриджскими колледжами. Эти “небольшие беседы” с учениками, поступающими в Оксбридж, становились кульминацией его учебного года, давали ему возможность весьма продолжительно вещать о бесконечно малой разнице между колледжами, углубляясь во все более мелкие детали и лепя из своего лица все более причудливые формы. Он повествовал о садах Тринити-холла, плоскодонках Тринити, питании Клэра, спортплощадках Джизуса, утках Эммануэли, содомии Педерхауса (шутка)... и так далее и так далее, все ниже сползая по спинке стула, с остекленевшим взором и легкой улыбкой на губах.
Когда я спросил, есть ли в Бирмингеме факультет английского языка, он вздрогнул, выпрямился, раз пятьдесят моргнул, стиснул уши и поспешно ускакал из комнаты проверить в справочнике.
Ближе к рождественским каникулам все начали хитрить, добиваясь должностей и любых официальных званий, чтобы вписать в анкету ЦСУПК что-нибудь привлекательное. Парни чуть не подрались, выясняя, кто был секретарем школьного астрономического общества (которое собиралось раз в году поглазеть на небо из окон кафедры математики) или председателем общества меломанов (которое не собиралось никогда, но если б собралось, поставило бы пластинку и потом о ней болтало), или официальным координатором по транспорту школьного прогулочного клуба (который ходил гулять один раз, много лет назад).
Хотел бы я сказать, что паника вокруг анкет ЦСУПК была мне чужда, но на самом деле я паниковал, как и все остальные, отчаянно пытаясь состряпать какие-нибудь выдумки, которые превратили бы меня в энтузиаста чего-нибудь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55