Одним поворотом кисти руки Исаак привел механизм в движение, он заскрипел; я увидел рычаги и кулачковые сочленения, скользящие в восхитительном техническом танце, затем металлические стержни выдвинулись во все стороны, как звездные лучи, и вошли в отверстия в стенах по периметру входной двери, накрепко замкнув ее.
– Куда там Испанскому банку… – пробормотал я, пораженный увиденным. – Похоже на что-то из Жюля Верна.
– Из Кафки, – поправил меня Исаак, забрав лампу и направляясь в темные недра дворца. – В тот день, когда вы наконец поймете, что книжное дело – это нечто вроде сообщества отверженных, и захотите узнать, как ограбить банк или создать его, что по сути одно и то же, приходите ко мне, и я вам кое-что объясню насчет замков.
Я следовал за ним по коридорам, узнавая путь благодаря фрескам с ангелами и химерами. Исаак высоко держал лампу, бросавшую дрожащий круг красноватого призрачного света. Он неспешно ковылял впереди, и его потрепанная фланелевая накидка походила на погребальную мантию. Мне пришло в голову, что этот персонаж, являвший собой нечто среднее между Хароном и александрийским библиотекарем, словно сошел со страниц романа Хулиана Каракса.
– Вам что-нибудь известно о Караксе? – спросил я. Исаак остановился в конце галереи и взглянул на меня равнодушно:
– Немногое. Только то, что мне рассказывали.
– Кто?
– Тот, кто хорошо его знал или думал, что знает. У меня дрогнуло сердце.
– Когда это было?
– О, я тогда еще причесывался. А вы, наверное, писали в пеленки и, как мне кажется, с тех пор не особенно повзрослели. Послушайте, что это с вами, вы весь дрожите? – вдруг спросил он.
– Промок насквозь, и потом здесь холодно…
– В следующий раз предупредите, я включу центральное отопление и устрою вам теплую встречу, цыпленок вы мой неоперившийся. Ну, идите за мной. Здесь, в моем кабинете, есть обогреватель и кое-какая одежонка, которую можно накинуть, пока ваша просохнет. Да и меркурохром с перекисью водорода вам не помешают, а то физиономия у вас такая, будто вы только что из участка на Виа Лаетана.
– Ну что вы, не беспокойтесь!
– А я и не беспокоюсь. И вообще стараюсь ради себя, не ради вас. За этой дверью правила диктую я, и одно из правил таково: единственные покойники на этом кладбище – книги. Вдруг вы подхватите тут пневмонию и мне придется вызывать труповозку? С книгой вашей мы разберемся позже. За тридцать восемь лет ни разу не видел, чтобы хоть одна сбежала.
– Вы не представляете, как я вам благодарен…
– Бросьте эти ритуальные танцы. Если я вас впустил, то только из уважения к вашему отцу, а не то оставил бы мерзнуть на улице. Окажите любезность, следуйте за мной, и если будете хорошо себя вести, так и быть, расскажу вам, что мне известно о вашем приятеле Хулиане Караксе.
Краем глаза, когда он полагал, что я не могу его видеть, я заметил на лице Исаака глумливую ухмылку. Он явно наслаждался своей ролью злобного цербера. Я тоже улыбнулся про себя. У меня не осталось сомнений, чье именно лицо изображено на дверном молотке.
10
Исаак накинул мне на плечи пару легких одеял и дал чашку с каким-то зельем, пахнувшим горячим шоколадом и вишневой наливкой.
– Вы собирались рассказать о Караксе.
– Да рассказывать-то почти нечего. Первым, от кого я услышал о Караксе, был Тони Кабестань, издатель. Это было двадцать лет назад, до того, как его издательство закрылось. Так вот Кабестань, бывало, возвратившись из очередной поездки в Лондон, Париж или Вену, заглядывал ко мне сюда поболтать, Мы оба овдовели, и он все сетовал, что каждый из нас женат на книгах, я – на старых, а он – на конторских. Да, это была настоящая дружба. Однажды он рассказал мне, что почти задаром приобрел права на все испаноязычные издания некого Хулиана Каракса, барселонца, живущего в Париже. Случилось это то ли в 1928-м, то ли в 1929-м. Кажется, Каракс по ночам работал пианистом в захудалом борделе на Пляс Пигаль, а днем писал романы в нищенской мансарде в районе Сен-Жермен. Париж – единственный город на свете, где муки голода до сих пор возводят в ранг искусства. Каракс опубликовал пару романов во Франции, но успеха, увы, они не снискали. В Париже за Каракса и сантима бы не дали, но Кабестань был охоч до дешевизны.
– Так Каракс писал на испанском или на французском?
– Кто его знает? Возможно, на том и на другом. Его мать была француженка, учительница музыки, кажется, и сам он жил в Париже то ли с девятнадцати, то ли с двадцати лет. Кабестань говорил, что получал от Каракca рукописи на испанском. А был ли это оригинал или перевод – какая разница? Любимым языком Кабестаня был язык песет, остальное его нисколько не волновало. Он надеялся, если повезет, продать несколько тысяч экземпляров Каракса на испанском рынке.
– И ему это удалось?
Исаак нахмурился и добавил в мою чашку новую толику своего лечебного пойла.
– Похоже, лучше всего разошелся «Красный дом», около девяноста экземпляров.
– И тем не менее он продолжал издавать Каракса себе в убыток, – заметил я.
– Продолжал. Честно говоря, не знаю почему. Уж кем-кем, а романтиком он не был. Но, сдается мне, у каждого свои секреты… С 1928-го по 1936-й он издал восемь романов Каракса. А на чем Кабестань действительно зарабатывал деньги, так это на катехизисах и дамских романах о провинциальной барышне Виолете Лефлер. Они очень неплохо расходились в киосках. Романы Каракса, как я подозреваю, он издавал ради удовольствия и в пику Дарвину с его естественным отбором.
– Что сталось с Кабестанем?
– Возраст. Годы всем нам рано или поздно предъявляют счет. Он заболел, к тому же начались финансовые проблемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24