Собственно, карт было две. На одну нанесли не составляющий ни для кого секрета маршрут от Шатору до Монтрежо. Вторая начиналась с Монтрежо; на этой карте можно было увидеть малозаметные и безлюдные перевалы в Пиренеях, небольшие притоки Гаронны и горные озерца. Путь лежал прямо на юг, а от Вьея — на юго-восток, через прячущиеся в горах редкие поселения вплоть до Льяворси и дальше, вниз по течению притоков Ногуэры, по-прежнему на юго-восток, туда, где за рекой Сегре начиналась Сьерра-дель Кади. Там и находилась цель путешествия, отмеченная старческой рукой господина де Шевийона. Черным кружком было обведено место, где горы расступались, свивая гнездо в виде плоской террасы. Посреди террасы земля словно проваливалась, образуя длинное ущелье с крутыми стенами. Uterus Mundi. Именно там, на дне ущелья, стоял заброшенный монастырь, в котором была спрятана Книга. Надписи на карте отсутствовали. Города, деревни, горы были обозначены только начальными буквами или условными знаками, оберегающими тайну от глаз непосвященного. Карта, аккуратно сложенная, покоилась в футляре на груди Маркиза.
В путь отправились около полудня. Прощание было сдержанным — де Шевийон даже не вышел из дворца. Он прижал Маркиза к своей впалой груди и, постояв так, перекрестил, благословляя. Его маленькая фигурка долго виднелась в окне, пока ее не заслонили каштаны.Странствие возобновилось. Сдерживая возбуждение, вызванное сменяющимися за окном видами, все молчали. В карете явно не хватало де Берля. На его месте теперь лежали кожаные сумки.Ехали неизменно на юг, вверх по реке Эндр. По мере удаления от столицы слабее ощущалось ее влияние: хуже становились дороги, беднее — придорожные корчмы. В одной деревне на берегу озера близ Лиможа пришлось на два дня задержаться, чтобы починить сломанную ось. Уезжали с облегчением — какая-то сила упорно гнала путников вперед. Да и в приозерье той осенью неистовствовали полчища комаров. Сидящих в карете не оставляло впечатление, что они движутся против течения. С юга им навстречу нескончаемой чередой тянулись повозки иноверцев, а постоялые дворы были переполнены. Несколько раз вынужденно ночевали в сараях, в пуховых мешках господина де Шевийона.В окрестностях Брива свернули с главного тракта; теперь карета тарахтела по каменистым дорогам так медленно, что наши путники предпочитали идти рядом, тем более что в конце сентября лето, напоследок разбушевавшись, наслало на них жару.Берлинг, с ненавистью жителя северного края глядя по утрам на солнце, бормотал:— Ну вот, наш враг уже встал.Раскаленный воздух был напоен запахами созревающего винограда и отцветающих трав. В полдень пережидали жару в тени оливковых деревьев. Потерянное время часто наверстывали ночью.Ночью ехать было приятнее, чем днем. В частности, из-за привкуса необычности. Замкнутые в темном чреве экипажа люди могли следить за движением лишь по перестуку колес. Звук менялся в зависимости от состояния дороги. Недоступная взгляду, она казалась таинственной, бесконечной. Внезапный сбой ритма, когда въезжали на деревянный мостик, будил или вырывал из задумчивости сидящих в карете. Они вздрагивали либо, еще не совсем проснувшись, инстинктивно хватались за стенки, чувствуя себя втиснутыми в раковину, которая, подталкиваемая морскими течениями, катится по дну океана.Полутьма, мерное покачивание и монотонный стук колес побуждали к откровениям. Беседы легко переходили в монологи. Начинался разговор с простого обмена замечаниями, с незначительных вопросов и не претендующих на глубокомыслие ответов, то есть с поверхности мира. Потом отдельные небрежно брошенные слова невольно — а может быть, подчиняясь закону необходимости, — сквозь поверхностные расселины просачивались вглубь, пока не достигали монолитной скалы личных историй. И тут один невинный вопрос высвобождал лавину слов. В темноте, когда лица спутников лишь смутно угадывались, легко было рассказывать о себе, испытывая приятнейшее ощущение безопасности.Если, раскрывшись, мы предъявляем чужому взору взрослого человека, это означает, что мы раскрылись не полностью. Взрослые никогда не снимают масок. Только по-настоящему зрелый человек позволяет увидеть в себе ребенка, из которого произрос. Лишь в этом ребенке заключена вся правда о нас, ибо наша правда — одиночество, неприкаянность, утраченные иллюзии, детское ожидание всеобщего интереса к своей персоне. С ребенка начинается мудрец, великий политик, обычный человек… да просто каждый. И чем бы мы потом в жизни ни занимались, мы непрерывно ведем диалог с собою-ребенком.Вероника по-новому увидела Маркиза, когда тот, еще в Шатору, во время какого-то разговора слегка привстал на цыпочки, чтобы посмотреться в зеркало. Сделал он это скорее всего машинально, однако в разглядывании украдкой собственного лица в холодной зеркальной глади было что-то от беззащитности ребенка, которому еще требуется подтверждение, что он есть. Маркиз тогда предстал перед Вероникой без его всегдашней уверенности в себе, ученой речи и тона человека, не сомневающегося в своей правоте. Ей показалось, что она ухватила конец нитки, которая приведет к тому, что есть суть Маркиза. Идя по нитке, чутко улавливая всякий сигнал, она с каждым днем начинала видеть все больше. Этот мужчина одну за другой сбрасывал перед нею маски и становился все более открытым, а значит — все менее защищенным от холода и жесткости мира. Следовательно, его нужно было защищать, оберегать, согревать словами и дыханием и в конце концов укутать в тепло своего чувства. Вот так подкралась к Веронике любовь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53