Тяжелые волосы выбились из-под платка. Полные губы улыбались, чуть вздрагивая и обнажая сверкающую полоску зубов. Темный смуглый румянец горел на щеках. Только сейчас Хисматулла заметил, что она успела переодеться в новый белый чекмень, отделанный красным сукном и цветным бисером; чекмень распахнулся, и были видны два ряда стеклянных бус, яркая, в цветах, сорочка; в вырезе ее смутно белела грудь.
— Стыда у тебя нет, — сказал Хисматулла и отвернулся.
— Может, и нет, а все равно твоей Нафисе со мной не сравниться. Молока захочу — корова есть, поехать куда — лошадь, все свое и в полном достатке. Думаешь, кроме тебя, мне не найти больше никого? Да за такой, как я, каждый пойдет — только помани! Просто не хочу, чтобы чужие моим добром пользовались. А что у твоей Нафисы есть? Ничего, кроме вшей! Не забывай, за нее еще и калым платить надо!
— Не кричи так! Что о тебе подумают?
— А мне все равно! Пусть что угодно думают, я не ворую, чужое не беру, а свое взять хочу. Не заставляй себе долго кланяться, а то у меня уж спина устала… Ну, идем, что ли? — Гульямал шагнула вперед.
— Отстань, — сердито сказал Хисматулла и попятился. — Не подходи!
— Тебе добра желают, а ты… — рассердилась Гульямал. — Захочешь, да поздно будет! Смотри, вчера Хажисултан-бай у Хайретдина последнюю лошадь отобрал, как бы тебя там вместо этой лошади в телегу не запрягли!
Не ответив, Хисматулла перемахнул через забор.
— Эй, погоди! Как же я одна…
Он не обернулся, уходил, все убыстряя шаг. Светало. По ту сторону реки Кэжэн выступали из тумана силуэты высоких деревьев, легкий ветер прилетал от Карматау, шелестел травами, доносил горьковатый запах полыни.
Голова уже не болела, но возвращаться домой не хотелось. Хисматулла долго бродил вдоль Кэжэн, опустив голову и поддавая ногой мелкие камешки. Он то приближался к реке, то уходил от нее, не замечая, что мокрые от росы ноги сами несут его к знакомому дому, на крыше которого растет сорняк. Он очнулся, только очутившись в густой крапиве перед низенькой изгородью.
«Алла, спятил я, что ли? Что мне делать здесь спозаранку? Еще и коров не доили», — подумал Хисматулла и повернул было обратно, но громкие голоса в доме заставили его насторожиться. Он перелез через плетень и, крадучись, прошел через двор к окну. Провертев ножом маленькую дырочку в брюшине, он приник к ней, стараясь, чтобы тень его не падала на окно.
Чувал, видно, только что растопили — поставленные в нем стоймя поленья долго чадили, пока не разгорелись, не затрещали и не стали постреливать, разбрасывая горсти белых и голубых искр.
Черные тени встревожено метались по избе вслед за бородатым человеком в тюбетейке. Казакин его был распахнут, он вскидывал длинные мосластые руки над головой, точно корявые ветки дерева, что-то бормотал, но слов его не было слышно.
«Знахаря позвали, курэзэ», — догадался Хисматулла и одеревенел от напряжения.
Фатхия, жена Хайретдина, накрывшись темным платком, сидела в углу с двумя дочерьми, а сам Хайретдин носился по избе, размахивая ременной плеткой. И лишь пристально вглядевшись, можно было разглядеть скорчившегося на нарах Гайзуллу. Хрипло дыша, старик крутился, как одержимый, около нар и вдруг, точно заметив и проследив кого-то, с силой хлестал плеткой по вороху тряпья. Он старался не задеть больного сына, но каждый раз, когда удар со свистом ложился где-то рядом, мальчик испуганно вскрики вал.
— Не бойся! Не бойся! — донесся до Хисматуллы исступленный шепот курэзэ. — Нечистый дух албасты совсем рядом! Он щекочет твоему сыну пятки… Ударь!
Плетка снова защелкала, поднимая пыль.
— Теперь он спрятался под нары, — говорил курэзэ. — Убери отсюда две доски и хлестни посильнее!..
Знахарь выхватил лучину из чувала, нагнулся и осветил хилым огоньком под нарами, а Хайретдин стал не глядя бить плеткой в чуть расступившуюся темень. Мальчик заметался, застонал на кошме, и курэзэ крикнул:
— Не давай ему передышки! Гони из избы! Гони! Албасты теряет уже свою силу!..
Хайретдин бегал от стены к стене и хлестал плеткой то в угол, около чувала, то по перине, лежавшей на полу. Даже отсюда, от окна, было видно, что он измотался, вспотел, рубаха на его спине заголялась, обнажая худые ребра.
— Вот он к двери побежал! — приказывал курэзэ. — Откройте кто-нибудь дверь! Живее!
Скинув с лица платок, бросилась с нар Нафиса, ударом ноги распахнула дверь.
— Вон, нечистый дух! Вон! — кричал знахарь. — И чтоб никогда ты не входил в этот дом!.. Слава аллаху!
Курэзэ опустился на нары, сложил руки на груди, а старик осел прямо на пол, тяжело, хрипло дыша. Он бессильно раскинул руки, посидел так минуту-другую, вытер рукавом заливавший глаза пот, кряхтя, поднялся и подошел к нарам, где лежал сын. Он наклонился над ним, прислушиваясь к его дыханию.
— Он теперь спать будет, — сказал курэзэ. — Ему стало легче.
Фатхия тоже спустилась с нар и начала прибирать разбросанные где попало вещи. Она поманила Нафису, чтоб что-то сказать ей, и дочь, взяв деревянную бадейку, вышла за дверь.
Хисматулла оторвался от окна, в три прыжка очутился рядом с крылечком.
— Нафиса!..
— Хисматулла?..
И хотя он позвал ее шепотом, ей показалось, что он крикнул так, что его услышали в доме.
— Зачем ты здесь? Уходи! Уходи! — быстро заговорила она. — Если отец увидит тебя, будет беда!..
— Но я пришел к тебе, Нафиса…
— Разве я могу уйти, когда у нас такое не счастье? В моего брата вселился албасты… Мы еле выгнали его… Хажисултан-бай отобрал у нас вчера кобылу — его теленок свалился в шахту, а Гайзулла недоглядел… А телку мы сами для курэзэ зарезали, теперь одна коза да овцы остались…
Она тихо заплакала, зажав рот ладонью, а Хисматулла стоял рядом, и сердце его рвалось от боли и от того, что он был бессилен чем-то помочь ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133