Но тут словно сам шайтан кидал его грудью на колючие кусты, и он бежал, не боясь, что выколет глаза или сломает ногу, — лишь бы добежать, пока не выскочит из груди бешено бьющееся сердце.
— Локотэ! Локотэ! — как в беспамятстве бормотал он. — Слава аллаху! Слава аллаху! Мы будем богатыми! Я не буду больше пасти байских телят! Я буду спать, сколько захочу, спать и есть вволю!.. Локотэ! Локотэ!
Он не помнил, как очутился на опушке, около костра, остановился как вкопанный и, словно не веря своим глазам, смотрел, как отец, стоя на корточках, бросал щепотью чай в пузатый чайник и морщился от дыма.
— Это ты, Гайзулла? — спросил Хайретдин, еще не видя сына. — Зачем так бегаешь, дурачок? Сердце болеть будет…
Гайзулла по-прежнему стоял, как немой, и не знал, что сказать отцу, точно от этой радостной вести ему могло быть плохо.
— Ты что молчишь, Гайзулла? Устал, сынок?
— Нет!.. Я нашел золото! Посмотри, отец!.. Золото!..
Хайретдин неспеша обернулся, вытер кулаком слезящиеся глаза, взял из рук сына камень, и его точно пружиной подняло с травы. Он задел рукой чайник, опрокинул его, и от травы пошел густой пар.
— Ты где это взял? — Голос отца чуть дрожал, хотя он старался ничем не выдать своей тревоги.
— Там, на берегу, — Гайзулла махнул рукой в сторону леса. — Я бросал камни, он попался мне сам в руку…
— Я думаю, что это медь… Откуда тут быть золоту…
В лесу хрустнула ветка — к костру кто-то шел, и Хайретдин торопливо сунул камень в берестяной короб, захлопнул крышку и снова взялся за чайник.
— Ассалямагалейкум!
— Вагалейкумассалям!
Хайретдин услышал хриплый, чужой, но чем-то знакомый голос, ответил на приветствие, но для виду приложил ладонь ко лбу, вглядываясь в подошедшего человека.
— Что-то не признаю сразу…
— Да это же Нигматулла-агай! — крикнул Гайзулла.
Но и тут отец не удивился внезапному появлению постороннего человека, повесил на обгоревшую рогульку чайник, подбросил веток в огонь и только тогда выпрямился.
— Глаза слабеть стали, — как бы извиняясь, сказал он и теперь уже более внимательно посмотрел на рослого, плечистого человека, стоявшего около костра. — Как поживаешь, кустым?
Он по обычаю протянул гостю обе руки, молча погладил бородку, собирая ее в кулак, и все не спускал глаз с односельчанина.
— Давно не видал тебя, браток… Вон ты какой стал высокий и сильный! Вымахал с целое дерево! Кто от земли вверх растет, а кто уже к земле гнется…
Гость, видимо, никуда не спешил — неторопливо свернул цигарку, присел на корточки к костру, выдернул веточку с раскаленным огненным наконечником, прикурил от него и жадно затянулся дымом, прикрывая от наслаждения быстрые рысьи глаза с белесыми ресницами.
— Где побывал? Что повидал? — как бы вежливости ради спросил Хайретдин.
— Земля большая, ее всю ногами не исходишь, — ответил Нишатулла. — В день не рас скажешь, что видел… А домой всегда тянет.
— Это верно, — согласился Хайретдин. — Лучше дома ничего нет на свете…
Говорить вроде было не о чем, и все же Хайретдин еще раз поинтересовался:
— Слышал я, в степных краях побывал… Что там хорошего? Хорошо ли живут там люди?
— Люди мрут как мухи. — Нигматулла сплюнул. — Лучше не видеть их жизни…
— В степи сеют хлеб. Почему же людям там плохо?
— Земля родит мало, вот и голодают! — Нигматулла говорил так, будто злился на кого-то. — Если бы на реке Кэжэн не нашли золото, вы бы тоже тут животы подвели! Вы на золото смотреть не хотите, проклинаете тех, кто с ним связывается, а без него давно бы все подохли! Одно спасенье, что рядом роют…
О золоте Хайретдину не хотелось ни говорить, ни спорить. Он проявил положенное внимание к гостю и мог спокойно приниматься за работу.
— Гайзулла! Наливай в кружку чай! — сказал он. — В узелке кусок хлеба!..
Подняв с земли топор, он подошел к поваленному дереву, широко расставил над ним ноги и стал обтесывать его, сдирая жесткую кору.
Нигматулла чуть надвинул на лоб грязную войлочную шляпу, чтобы солнце не било в глаза, и, пуская сквозь желтые прокуренные зубы табачный дым, спокойно наблюдал за ровными и расчетливыми движениями старика.
Хайретдин работал так, будто на него никто не смотрел. Обухом топора он вколотил покрепче клинья, раньше вбитые в бревно, потом рядом с ними вогнал другие, пошире, ударил легонько, будто пересчитывая их; бревно затрещало, поддалось, потом внутри у него точно что-то лопнуло, и оно раскололось пополам. Освободив каждую половину бревна от сердцевины, он расколол их на двенадцать частей, и все это играючи, словно щепал лучину от полена. Надрубив конец каждой части, он просовывал в образовавшуюся трещину палец и свободно отдирал дранку. Отбросив ее в сторону, он принимался за новую. Пахло свежей смолой и еще чем-то, напоминавшим запах выдохшейся бутыли от самогона…
— Ловко ты с ними! — не сдержал своего удивления Нигматулла. — Сколько в нем аршин?
— Около восьми будет…
— А сколько дранок в чурбаке?
— Смотря какой чурбак…
— Ну, если вот этот?
— Этот? — Хайретдин провел ладонью по лбу. — Если этой сосне лет пятьсот с небольшим…
— Пятьсот? Откуда ты знаешь?
— Это проще простого… Видишь вот этот пень? Каждое кольцо на нем — год… Если не лень, сосчитай, пятьсот и будет. А я на глаз прикидываю, привык уже…
— А получаешь ты со штуки или с сотни?
— Как уж договоримся! Сейчас цена упала — приходится рядиться, как на базаре… иной бы рад покрыть крышу дранкой, да сам ходит весь в дырках и заплатах! У такого и тряпок не ту, чтобы щели заткнуть, когда дождь прямо в дом льет — знай только ведра подставляй!
— Да, видать, не прибыльное у тебя дело, Хайретдин-агай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133