В гавани тихо, на мосту почти нет машин. Сегодня выходной день.Он в нескольких метрах от меня, но мне кажется, что он так близко, как будто наши тела все еще сплетены.Я целую его на прощание и поднимаюсь к себе, в одном белье, взяв под мышку свою одежду, и мы за все утро так и не обменялись ни словом.У себя я не иду в ванную. Можно найти множество причин, чтобы не мыться. В Кваанааке одна мать не мыла левую щеку своего ребенка в течение трех лет, потому что ее поцеловала королева Ингрид.Я одеваюсь и иду в автомат на площади. Оттуда я звоню в Государственный центр аутопсии Института судебной медицины при Государственной больнице и спрашиваю, могу ли я поговорить с доктором Лагерманном.Он проветрил в оранжерее. Оказывается, это для того, чтобы было достаточно кислорода для следующей сигары. Но на короткий миг появляется свежий воздух и прохлада.— Ваши кактусы переносят свежий воздух?Ирония не приносит особенных дивидендов при общении с Лагер-манном.— В Сахаре, в низинах у Нигера, по ночам бывает минус семь градусов. Днем на солнце температура доходит до 50 градусов. Это самый большой суточный перепад температуры на Земле. Случается, что пять лет подряд нет дождя.— Но дышит ли там кто-нибудь на них через сигару? Он вздыхает.— В доме мне нельзя курить из-за семейства. Здесь меня обижают гости.Он кладет сигару назад в коробку. Плоскую деревянную коробку, на которой изображен Ромео, целующий Джульетту на балконе.— А теперь, — говорит он, — мне, черт побери, хотелось бы получить объяснение.Надо собраться с мыслями. Но они вертятся вокруг поцелуя на коробке.— Вы знакомы с “Элементами” Эвклида? — спрашиваю я.И все подробно ему рассказываю. О смерти Исайи. О полиции. О Кри-олитовом обществе “Дания”. Об Арктическом музее. Кое-что о механике. Об Андреасе Лихте.Как только я начинаю, он забывается и достает сигару из коробки.На мой рассказ уходит две сигары.Когда я кончаю говорить, он отходит, как будто для того, чтобы создать дистанцию между нами. Медленно бродит он по узеньким коротким дорожкам между растениями. У него есть привычка выкуривать последние миллиметры сигары, так что он, в конце концов, держит огонек между пальцами. Потом он роняет последние крошки табака в клумбы.Он подходит ко мне.— Я нарушил обещание хранить врачебную тайну. Я совершу уголовно наказуемый поступок, если я скрою от полиции то, что вы мне рассказали. Я оказываюсь против одного из самых влиятельных ученых Дании, следователей прокуратуры, начальника полиции. Людей увольняли за то, что они только подумали о половине того, что я уже сделал. А мне надо кормить семью.— А кактусы надо поливать, — говорю я.— Но на кой хрен детям такой отец, который позволит откусить кусок своей задницы, лишь бы его не лишили работы.Я молчу.— Есть же и другие достойные способы зарабатывать деньги, не обязательно быть врачом. Моя бабушка была еврейкой. Я бы мог убирать туалеты на Еврейском кладбище.Он размышляет вслух. Но он уже принял решение.В кухне он останавливается.— Когда проводились экспедиции? Сколько они продолжались? Я сообщаю ему эти сведения.— Наверное, можно было бы что-нибудь узнать из судебно-медицинских заключений тех лет.Первые булки достают из духовки. Одна из них сделана в виде голой женщины. Они выложили из изюминок соски и треугольник волос.— Смотри, — говорит мне маленький мальчик, — это ты.— Да, — говорит другой, — разденься, чтобы мы посмотрели, похоже или нет.— Замолчите, — говорит Лагерманн. Он помогает мне надеть пальто.— Моя жена считает, что ни при каких обстоятельствах нельзя давать детям затрещины.— В Гренландии, — говорю я, — тоже никогда не бьют детей. У него разочарованный вид.— Но ведь, черт возьми, всякий человек может почувствовать искушение.Механик стоит перед домом. Мужчины пожимают друг другу руки. Пытаясь приблизиться друг к другу, судмедэксперт устремляется вверх, а механик прижимается к земле. Они встречаются где-то посередине — сцена из немого фильма, исполненная неловкости и замешательства. Опять напрашивается извечный вопрос, почему мужчины столь негармоничны, как получается, что они у стола при вскрытии тела, на кухне, в собачьей упряжке, могут быть виртуозными эквилибристами, и в то же время впадают в инфантильную беспомощность, когда надо подать руку незнакомому человеку.— Лойен, — говорит Лагерманн.Он поворачивается боком к механику, как бы с тем, чтобы не вовлекать его в разговор. Последняя, неудачная попытка сохранить профессиональный такт и не поставить под удар коллегу.— Он пришел рано утром. Он может приходить, когда пожелает. Но его видел вахтер. Я проверил по рабочему плану — у него не было никаких других оснований, чтобы приходить. Он взял ту биопсию. Не смог удержаться, черт возьми. Вахтер говорит, что одновременно там были уборщицы. Может быть, поэтому он был так неаккуратен.— Как он узнал о смерти мальчика? Он пожимает плечами.— В инг.Это механик. Лагерманн неприязненно смотрит на него.— В-винг. Юлиана позвонила ему. А тот, наверное, позвонил Лойену.Его маленький “моррис” стоит на улице. Мы сидим молча. Когда он начинает говорить, он страшно заикается.— Я поехал за тобой сюда. Остановился у Туборгвай и увидел, как ты пошла через Уттерслев Мосе.Незачем спрашивать, почему. В каком-то смысле мы с ним одинаково напуганы.Я расстегиваю одежду, сажусь верхом на него, и принимаю его в себя. Мы долго сидим так.Он наклеивает скотч на мою входную дверь. У него есть такая белая, матовая лента, которой пользуются художники-графики. Он ножницами вырезает две тоненькие полосочки и приклеивает их у верхней и нижней дверных петель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150