Огастин в изумлении оглядел комнату: мальчишки и девчонки школьного возраста, ночью, без присмотра! Он был ошеломлен. Высшие слои английского общества, чью культуру вобрал в себя Огастин, склонны были «делить людей по половым признакам на две половины», как однажды выразился Дуглас в Оксфорде. Эти две половины держались порознь, и им запрещено было… да нет, их просто отталкивали друг от друга уродливые защитные одежды и ритуальные маски. «Les jeunes filles-en-herbe упрятаны в гимназические платья до щиколоток, — заметил как-то Дуглас. — А мальчишки от воздержания покрываются прыщами с головы до пят, пока…»
«Пока девчонки не „вылупятся“, точно горох из лопнувшего стручка!» — вставил Джереми (при этом кто-то весьма двусмысленно пошутил насчет стручка).
Но сейчас Огастин вынужден был признать, что эта компания выглядела веселой и живописной, как на картинке! Вечеринка может получиться презанятная…
Ночь была темная; молодежь полезла на крышу по лестнице, которую они с собой принесли, фонарь — единственный источник света, если не считать светляков да вспышек молнии, — прицепили повыше к трубе. Ночь была не только темная, но и душная, поэтому все разделись до белья: мальчишки остались в белых бумажных трусиках и майках, а девушки — в крепдешиновых комбинациях. Итак, они взобрались в темноте по лестнице и уселись рядком на коньке крыши. Не прошло и нескольких минут, как они уже пели во весь голос, время от времени обмениваясь дурацкими шуточками, поедая огромные куски дыни — при этом все обкапались соком — и потягивал красное вино прямо из горлышка оплетенной бутыли, которая ходила по рукам. Вино было крепкое, и вскоре то один, то другой из гостей, потеряв равновесие, с грохотом скатывался по черепице и глухо шлепался вниз с девятифутовой высоты.
Огастин сразу потерял из виду Ри, и его соседкой на крыше оказалась девушка по имени Джейнис — прелестница, утверждавшая, что ей уже восемнадцать (что не вполне соответствовало истине), а также что она шотландка. Огастину она очень понравилась… Но Джейнис скоро свалилась вниз, и тогда он очутился рядом с двоюродным братом Ри — красивым малым по имени Рассел, который, словно «человек-змея», мог сзади обвить себе шею руками и при желании говорить белым стихом. Они с Огастином отлично поладили… только он тоже скоро свалился с крыши — в тот самый момент, когда, вывернув руки, сцепил их под подбородком.
Дальше за ним сидела пятнадцатилетняя Белла. Перебрав вина, девушка еле ворочала языком, однако все же стремилась поддерживать беседу. Впрочем, продолжалось их общение недолго — она тоже потеряла равновесие, но не покатилась кубарем, как все остальные, а заскользила вниз, потому что сидела на гребне крыши боком, и разорвала даже то немногое, что было на ней. Все рано или поздно съезжали вниз, потеряв равновесие, или же падали, заснув.
Когда забрезжила заря, на крыше оставались только Огастин и Сэди; заметив это, Огастин намеренно соскользнул вниз, и Сэди осталась одна. Вырисовываясь на фоне светло-зеленого неба в едва прикрывавшем тело розовом крепдешине и поясе с резинками, но без чулок (на этот раз от нее пахло «ситронеллой» — средством против комаров), Сэди, единственная уцелевшая из всех, принялась петь сиплым, глубоким, оперным контральто. Огастин решил лечь спать и, чтобы Сэди не могла его увидеть, пошел к себе в дом вдоль стенки, где его скрывал карниз крыши; по пути ему то и дело приходилось обходить спящих, которые лежали вповалку, прижавшись друг к другу, чтобы согреться: ведь они были почти голые (Огастин наткнулся на Беллу, которая спала, положив пухлую, как у младенца, руку на лицо Расселу, это явно мешало ему дышать, и Огастин передвинул ее руку).
Ри спала одна и во сне вздрагивала. Слегка потеряв над собой контроль под воздействием вина, Огастин уже хотел было взять ее на руки и отнести в дом, чтобы уложить в постель под одеяло, но потом передумал, решив, что «лучше не надо», и вынес ей одеяло на улицу, а когда стал ее накрывать, она вдруг приподнялась, и ее вырвало (раз она «спиртного в рот не берет», значит, это от дыни?). Затем, даже не взглянув, кто ее укрыл, она плотнее завернулась в одеяло и тотчас уснула.

В то утро Огастин спал долго. Когда наконец он вышел из дома за одеялом, то обнаружил, что вся зелень вокруг истоптана и помята, а ночные посетители исчезли. Одеяло, однако, лежало в том виде, как его оставила Ри, — точно пустой кокон, из которого вылезла бабочка. А вот бутыль исчезла. Посмотрев вверх, Огастин увидел, что они забыли фонарь — он по-прежнему висел на трубе, и крошечное пламя на ярком дневном свету казалось сквозь закопченное стекло оранжевым.
Огастину предстояло еще закончить свое письмо к Мэри (где он успел уже описать деревянную церковь — эту «маленькую покинутую пастушку, от которой отвернулся даже ее неверный пастушок — старенький „форд“, а также „пещеру Али-Бабы“, где наряду с самогонными аппаратами торгуют китовым усом для корсетов и другими любопытными вещами). Но эта ночная пирушка была уж слишком в духе писаний Малиновского… Эти сказочные обитатели острова Тробриан… человек злой мог бы назвать все, что происходило тут, братанием белых с цветными! Огастин никогда не видел, никогда и помыслить не мог, что увидит нечто подобное… Однако писать об этом домой ему не хотелось — слишком вся эта история его взбудоражила, что-то в нем трещало, ломалось и вызывало радостное возбуждение. Он просто не знал, что об этом и думать — прогресс это или упадок нравов? Огастин не в состоянии был ответить себе на этот вопрос — пока что нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125