– Убери руки! Открой глаза! Эта пара, они на всех собирали сведения, собаку съели на этом. Кто давал полиции адреса евреев? Они. Их работа. Четыре тысячи отправили в лагерь в мае сорок первого. Тринадцать тысяч в июле сорок второго. Отправили отсюда, Саффи! Со всего Маре! Ты бы спросила, почему здесь есть мертвые улицы, запертые дома, заколоченные окна, разоренные лавки? Семнадцать тысяч евреев – сначала в картотеке этой пары, потом в газовых камерах! “Циклон Б”! После войны эту пару нашли, арестовали, посадили в тюрьму пожизненно.
– Но у тебя же работа, Андраш… – говорит Саффи тонким жалобным голоском. – Как же ты…
– Да послушай же ты меня!!
Он встряхивает ее за плечи, заставляет посмотреть ему в глаза – в них любовный пыл борется с пылом боевым.
– Послушай! Про эту пару мне Рашид рассказал. Их выпустили в прошлом году. Почему? Да потому, что они понадобились, чтобы составить картотеку на мусульман. Ты понимаешь, Саффи? Опять! Облавы, погромы, те же Scheisskopfe<Сволочи (нем.). > их устраивают! Люди, которые пытают в Алжире, выучились этому здесь, в гестапо!
Сидя на полу у ног своей любимой, он весь дрожит, сдерживая ярость. Саффи зарывается лицом в волосы Андраша и легонько обнимает его за плечи. Еще хоть раз ощутить тепло и тяжесть любимого тела, пока он не ушел от нее куда-то туда, где опасно…
Эмиль, вернувшись в мастерскую, робко спрашивает:
– Aпy? Что с ним?.. Что с Aпy? Он заболел? Он упал?
– Нет, нет, – отвечает ему Саффи. – Aпy уезжает.
Это Эмилю знакомо – он знает, что мужчины иногда уезжают.
– Ты привезешь мне оттуда подарок? – спрашивает он.
Андраш не отвечает. Схватив ребенка на руки, он крепко прижимает его к груди и шумно дышит – пока Эмиль, которому не нравится подобное обращение, не начинает пищать и извиваться, вырываясь.
* * *
Необычная для осени жара все стоит… и им надо расстаться.
На сколько? – хотела знать Саффи, но Андраш, разумеется, не мог ей ответить.
Они договорились, что она будет приходить в мастерскую каждую среду до тех пор, пока… до тех пор… пока все не… Проблема в том, что у них никогда не было будущего. Они не предполагали, что придется расставаться и, стадо быть, давать о себе знать.
* * *
Ненависть обуяла Андраша. Теперь он хочет бороться. Что-то делать. Быть там, где это происходит, не хорониться за кучей угля в подвале, не жалеть о легкой жизни, комфорте, музыке. Пусть будет трудно, он хочет этого, всем телом хочет. Ярость в нем ищет выхода, ярость. Он будет руками Рашида и всех остальных, он будет с ними против этой Франции. Против политиков-полицейских-парашютистов, против власть имущих, уверенных в своем праве белых наступать на горло народу со смуглой кожей. Быть там. Всем телом. Делать хоть что-то. Помогать. Он ведет машину – Рашид и Мохаммед прячутся сзади, полицейские не проверяют, когда за рулем белый, – паркует ее у начала бидонвилей и идет с ними. Туда. Левой-правой, Андраш, Рашид и Мохаммед, вооруженные металлом и свинцом, сильные, долой слабость, сильные своей верой, своей убежденностью, сильные революцией, которую несут. И он на что-то годен, он может повлиять на Историю. Сейчас. Не будем больше терпеть. Встанем все как один. Поднимайтесь. Рашид будет его языком, а он – руками Рашида. За руль – и в бидонвили. Поднимайтесь! Пора прикрыть лавочку. Собраться всем. Восстать. Выйти. Быть. Чтобы о вас не могли сказать, как о нас: покорные овцы, которых и гнать-то на бойню не надо.
Братья венгру доверяют. Они видят, как сжимаются, точно капкан, его челюсти, и слышат бьющиеся в этом капкане слова, несказанные слова, те же, что у них на языке.
Поднимайтесь! Им объясняют: надо, чтобы вышли все. Этого хочет правительство. Наши братья и сестры на родине выходят на улицы, а мы здесь – никогда! Посмотрите на руки Рашида, посмотрите на его переломанные пальцы, ведь с каждым днем все хуже и хуже, обыски, облавы, братьев избивают, бросают в карцер в Венсене, пытают в Гутд'Ор, раздевают донага, сажают на бутылки, швыряют в Сену, нам все время страшно – в метро, на улице, в кафе, в ресторане, страшно просыпаться, утром, среди ночи, полицейские врываются к нам, ломают наши двери, крушат нашу мебель, измываются над нашими женами, рвут наши расчетные ведомости и виды на жительство.
А в Алжире – сколько братьев замучены, изувечены, казнены, убиты, сколько? Андраш читает газеты. Он знает цифры, как знает те, что касаются его народа, немыслимые цифры, невообразимые, а надо их вообразить, один-один-один-один, не поддаваться лености мысли, не говорить о тысячах, о десятках и сотнях тысяч, но помнить: каждый мужчина – осиротевший ребенок, каждая женщина – вдова или скорбящая мать, каждая простреленная голова – погубленный мир, так поднимайтесь же сейчас, мы должны выступить против комендантского часа. Андраш с братьями обходят улочку за улочкой, объясняют, заручаются согласием ребят из Нантера и Женевилье, да, они объявят забастовку во вторник, да, прикроют лавочку, да, все выйдут на улицу, никуда не денутся, с женами и детишками, да, они будут слушаться приказов, будут следовать инструкциям, чтобы не создавать заторов, да, мирный марш без оружия – никакого, даже пилки для ногтей, ни в коем случае, – и без криков, без причитаний, с достоинством.
Они боятся выходить без оружия. И правильно, что боятся.
Организация марша окружена строжайшей тайной, это должно стать неожиданностью. Только старикам и калекам позволено не выходить… и активистам ФНО, слишком хорошо известным полиции.
* * *
В первую среду, 11 октября – Андраш ушел только позавчера, – Саффи приходит на улицу Сицилийского Короля, зная, что еще рано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56