— А ты?— Ну, я и зашел… Она была в лаборантской. Знаешь, колбы там всякие и прочая дребедень… Она меня увидела, и грудь у нее вздымается, как волны на картине Айвазовского «Девятый вал». Я говорю: «Надежда Ивановна, я без ума от вас…» А она: «Мирошников, я — твоя…» И как бросится мне на шею! Ты понимаешь?— А ты не врешь?Я увидел, какое уважение засветилось в Катиных глазах.— С какой стати я буду тебе врать?— И что же потом было?Я не предусмотрел возможности подобного вопроса и замялся.— Да потом она в другую школу перешла, — уклончиво ответил я. — В общем, как-то все на том закончилось.Катя мечтательно вздохнула.— Да, — сказала она. — Я тоже была влюблена в одного учителя. Он у нас в десятом классе литературу и русский преподавал. Такой видный мужчина был… с усами…— Ну и как ты?— Да никак. Я один раз ему письмо написала, но он не ответил. Ты же понимаешь, я девушка, мне неудобно навязываться…— Это конечно, — согласился я. Мы замолчали. Мой рассказ явно произвел на Катю неизгладимое впечатление.— Ты вообще чем занимаешься? — спросил я.— Учусь в МГУ, — ответила Катя. — На первом курсе.— Понятно, — сказал я. — Я тоже мог бы сейчас учиться на первом курсе.— И что же?Я пожал плечами.— Да не захотелось. Вступительные я сдал на «отлично», а потом забрал документы. Решил жизненного опыта подкопить, в армии послужить. А то все лезут в эти институты, как кроты в норы…— Ты молодец, — восхитилась Катя. — Мне тоже не хотелось поступать. Но родители, их ведь не убедишь.— Родители есть родители.Я встал.— Что? Пойдешь? — сказала Катя.— Да, пора. Я, наверное, завтра опять зайду к вам. За рукописью.— Заходи.В прихожей я надел ботинки и куртку.— С папой я, пожалуй, прощаться не буду, — сказал я.— Да, не стоит, — согласилась Катя. — Ты его немного вывел из себя.Я вышел на улицу. Холодный осенний ветер хулиганил здесь: срывал с прохожих шляпы, бился в окна домов, завывал в подворотнях. Надвинув на голову капюшон куртки, я зашагал к метро.— Как дела? Что нового? — спросила меня мать во время ужина.— Наполеон Бонапарт родился в одна тысяча семьсот шестьдесят девятом году на острове Корсика, — ответил я.Так как рот у меня был набит, то получилось нечто невразумительное: «На-он бо-рт ди-у-сь в о-у-а-ка».Мама вполне удовлетворилась таким ответом. Только сказала:— Когда ты отучишься говорить с набитым ртом? Как маленький, ей-богу!После чая мы смотрели телевизор. Я плюхнулся в кресло, а мама села рядом за стол с кипой контрольных работ своих учеников. На кончик носа она водрузила очки, так что поверх них могла изредка бросать взгляд на телеэкран, и стала проверять тетрадки. Иногда она зачитывала оттуда вслух наиболее замечательные перлы. Как всегда, они исходили от некого Степакова, двоечника, сидевшего второй год в седьмом классе.— Ох, этот Степаков, — сказала мать. — Послушай, Вань: «…Крепостное крестьянство с негодованием встретило сообщение о татаро-монгольском иге…»Она засмеялась, но я относился к этому пресловутому Степакову со скрытой симпатией и встал на его защиту.— А что здесь неверно, собственно?— Ну, что ты прикидываешься! — удивилась мать. — Да ты послушай… — Она еще раз процитировала Степакова.— Ну и что? — спросил я. — По-твоему, крестьянство должно было радоваться приходу хана Батыя?— Да нет, — начала злиться мать. — Это же просто безграмотно! Какое «сообщение»? Что за формулировка!— А что?! Прискакал гонец, собралось это, как его… вече, сделали сообщение о нашествии татаро-монгол, вече это не понравилось, и оно негодовало. Такое могло быть?— Ты все путаешь, — растерялась мать. — При чем здесь вече, гонец?..— А при том, что такие, как ты, придираются, а люди потом страдают, — назидательно произнес я и добавил: — И ты еще удивляешься, почему у меня в аттестате пять троек. А вот я смотрю на тебя и не удивляюсь!Для матери мой аттестат был больным местом. Она нахмурилась и поставила Степакову тройку.Потом мы отправились спать. И, прежде чем уснуть, я представил себя гладиатором. Окровавленным, в разбитых латах, смертельно уставшим, ибо только что в отчаянной схватке одолел громаднейшего льва. Стоя в центре залитой кровью арены, я внимаю восторженному реву толпы. Лев валяется неподалеку, Колизей неистовствует. Сам великий Цезарь дарует мне свободу. Но даже это меня мало интересует сейчас. В шестом ряду — девушка в бледно-розовой тоге, стянутой серебряным поясом у груди. Она бросает мне цветы. Букет рассыпается в воздухе, и алые лепестки медленно опускаются мне на плечи. Я узнаю гордую патрицианку. Это Катя. Каштановые волосы и карие глаза…Первым, кого я встретил, когда на следующий день пришел в редакцию, была Зиночка. Она сидела за своим столом, положив ногу на ногу, и красила губы. Они у нее красные, но Зиночка предпочитала синий цвет. Она считала, что женщина с губами, как у мертвеца, должна вызывать у мужчин особое расположение.— Ты что у Кузнецова вчера натворил, Пантелеймоныч? — спросила она меня.— А что такое? — поинтересовался я.— Да вот, позвонил ни свет ни заря и просил прислать за рукописью кого-нибудь другого.— А ты?— Я сказала, что больше некому. А он и говорит:«Очень жаль, что в столь уважаемом учреждении работают такие нахалы, как этот молодой человек».— А ты?— Я говорю: «Да он у нас погоды не делает. Он у нас — пойди-подай». — Зиночка облизнула губы и взглянула на меня, явно рассчитывая произвести впечатление.— Замечательно, — сказал я. — Прямо как у покойника.Зиночка сморщилась, но не обиделась. Она никогда не обижалась.— Так что же ты там наделал, Ваня?— Да ничего. Его дочка втюрилась в меня по уши, вот он и опасается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23