Потом он крикнул мне:— Грета, принеси моей жене бокал вина!Я поставила на поднос белый кувшин и два бокала — на случай если он тоже захочет с ней выпить — и понесла их в большую залу. В дверях я столкнулась с Корнелией, которая опять подстерегала меня. Я едва успела схватить кувшин, а бокалы скатились мне на грудь, не разбившись. Корнелия фыркнула и уступила мне дорогу.Катарина сидела за туалетным столиком, и перед ней стояли пудреница с пуховкой и шкатулка с драгоценностями. Тут же лежали гребни. Она была в зеленом платье, которое расставили, чтобы высвободить место для выросшего живота. Она уже надела ожерелье. Я поставила рядом с ней бокал и налила в него вина.— А вам налить, сударь? — спросила я, подняв на него глаза. Он стоял, прислонившись к шкафу, на фоне шелкового полога, который, как я заметила в первый раз, был сшит из той же ткани, что и платье Катарины. Его глаза перебегали с Катарины на меня и обратно, и в них была сосредоточенность художника.— Ты залила мне платье, дуреха! — крикнула Катарина, дернувшись назад и отряхивая платье на животе. Там действительно были видны брызги красного цвета.— Извините, сударыня, я сейчас их вытру.— А, оставь как есть. Терпеть не могу, когда ты начинаешь вокруг меня суетиться. Иди.Я взяла поднос, бросив взгляд на хозяина. Его глаза были прикованы к жемчужной серьге в ухе Катарины. Когда она, пудря лицо, повернула голову к окну, серьга качнулась и засверкала, высветив лицо Катарины и подчеркнув блеск ее глаз.— Мне надо на минуту подняться в мастерскую, — сказал он жене. — Я сейчас вернусь.Вот оно, подумала я. Он догадался. Когда на следующий день он попросил меня прийти в мастерскую, я не испытала того радостного возбуждения, которое обычно охватывало меня перед сеансом. Впервые мысль о том, чтобы пойти наверх, вызывала у меня дурные предчувствия. В тот день мокрое белье казалось мне особенно тяжелым и мне было особенно трудно его выжимать. Я медленно ходила из прачечной во двор и обратно. И несколько раз присела отдохнуть. Мария Тинс увидела, что я сижу, когда пришла на кухню за сковородкой.— Что с тобой, девушка? — спросила она. — Тебе нездоровится?Я вскочила со стула:— Нет, сударыня, я просто немного устала.— Устала? С чего это служанке устать с раннего утра? — недоверчиво сказала она.Я вытащила из остывающей воды одну из рубашек Катарины.— Вы меня сегодня после обеда никуда не пошлете, сударыня?— После обеда? Не думаю. С чего это ты вздумала об этом спрашивать, если и так устала? — Она прищурила глаза. — Ты не попалась, девушка? Ван Рейвен не сумел застать тебя одну?— Нет, сударыня.По правде говоря, он таки поймал меня одну два дня назад, но я сумела вырваться.— Может быть, кто-нибудь узнал, что у вас там происходит? — тихо спросила Мария Тинс, дернув головой в сторону мастерской.— Нет, сударыня.Мне захотелось рассказать ей о жемчужных серьгах, но я преодолела искушение и сказала:— Просто я что-то съела, и у меня разболелся желудок.Мария Тинс пожала плечами и пошла к двери. Она явно мне не поверила, но решила больше не допытываться.После обеда я поплелась наверх и остановилась перед дверью мастерской. Это будет не обычный сеанс. Он попросит меня о невозможном… а я ему обязана и не могу отказать.Я толкнула дверь. Он сидел за мольбертом и разглядывал кончик кисти. Когда он посмотрел на меня, я увидела у него на лице то, чего не видела никогда. Он волновался.Это придало мне храбрости, и я сказала, подойдя к своему стулу и положив руку на львиную голову:— Сударь, я не могу.— Чего ты не можешь, Грета? — спросил он с искренним удивлением.— Я не могу сделать то, о чем вы собираетесь меня попросить. Я не могу их надеть. Служанки не носят жемчужных серег.Он долго на меня глядел, потом покачал головой:— Поразительно. Я всегда на тебя удивляюсь.Я провела рукой по морде льва, потом по его гладкой резной гриве. Хозяин следил за моей рукой.— Но ты же знаешь, что блеск жемчужины необходим для картины. Иначе она не будет полной.Я это знала. В тот раз я не долго разглядывала портрет — мне странно было видеть себя в непривычном свете, — но я сразу поняла, что на нем должна быть жемчужная сережка. Без нее мои глаза, рот, воротник моей блузки, тень над левым ухом — все оставалось особняком, и ничто ни с чем не было связано. А сережка объединит их, придаст портрету законченность.А для меня она будет означать потерю работы, я знала, что он не попросит серьги ни у Ван Рейвена, ни у Ван Левенгука и ни у кого другого. Он видел сережку Катарины, и ее-то он и заставит меня надеть. Он всегда брал для картины то, что ему требовалось, не думая о последствиях. Ван Левенгук как раз об этом меня предупреждал.Увидев на картине свою сережку, Катарина взорвется.Я знала, что мне надо молить его не губить меня.Вместо этого я попыталась его урезонить:— Вы же пишете картину для Ван Рейвена, а не для себя. Какая разница? Вы сами сказали, что он будет удовлетворен.У него окаменело лицо, и я поняла, что сказала не то.— Я не перестану работать над картиной, пока не придам ей завершенность, — пробормотал он. — Иначе я не могу.— Я знаю. — Я уставилась на пол. «Ну и дура же ты», — сказала я сама себе.— Иди и приготовься позировать.Опустив голову, я прошла в кладовку, где держала голубую и желтую повязки. Он никогда не говорил со мной таким недовольным тоном. Это было невыносимо. Я сняла капор и, почувствовав, что стягивающая мои волосы лента развязалась, сняла ее. Когда я подняла руки, чтобы собрать в узел распущенные волосы, я услышала, как скрипнул пол в мастерской. Я застыла. Он никогда не заходил в кладовку, когда я переодевалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65