Этого он от меня не потребовал ни разу.Я повернулась с запущенными в волосы руками. Он стоял на пороге и смотрел на меня.Я опустила руки, и волосы волнами рассыпались у меня по плечам. Они были густо-каштанового цвета, как поля осенью. Кроме меня, их никто никогда не видел.— Какие у тебя волосы, — проговорил он. Он больше не сердился.Наконец его глаза отпустили меня.
Теперь, после того, как он увидел мои волосы, после того, как я словно обнажилась перед ним, я решила, что больше мне нечего прятать и беречь. Надо расстаться с последней драгоценностью — если не с ним, то с кем-то другим. Ничто уже не имело значения.Вечером я ушла из дому и нашла Питера-младшего в таверне, где обычно собирались мясники. Не обращая внимания на свист и выкрики, я подошла к нему и попросила выйти. Он поставил на стол кружку с пивом и, глядя на меня круглыми от удивления глазами, пошел за мной. Я взяла его за руку и отвела в ближайший темный переулок. Там я подняла юбку и позволила ему делать со мной все, что ему хотелось. Я обхватила его за шею и крепко к нему прижалась, а он нашел нужное место и начал ритмичными толчками проникать внутрь меня. Мне было больно, но, когда я вспоминала распущенные по плечам волосы, я ощущала и удовольствие тоже.Вернувшись домой, я подмылась уксусом.Когда я ночью посмотрела на портрет, я заметила, что он добавил прядку волос, выбившуюся из-под синей повязки над левым глазом.
Во время следующего сеанса он ни слова не сказал о сережке. Не подал ее мне, как я опасалась, не изменил мою позу и не перестал рисовать.На этот раз он не зашел в кладовку посмотреть на мои волосы. Он долгое время размешивал ножом краски на палитре. Там были красная краска и охра, но больше всего белой краски, к которой он понемногу добавлял черную и тщательно их перемешивал. Серебряный ромб ножа посверкивал среди серой гущи.— Сударь, — начала я.Нож застыл, и он посмотрел на меня.— Я видела, как вы иногда рисуете без натуры. Вы не могли бы нарисовать сережку, не заставляя меня ее надевать?Нож оставался без движения.— Ты хочешь, чтобы я вообразил серьгу и нарисовал то, что мне представится?— Да, сударь.Он посмотрел на палитру и опять начал перемешивать краску ножом. Мне даже показалось, что его губы тронула улыбка.— Я хочу увидеть эту сережку на тебе.— Но вы же знаете, что тогда случится, сударь.— Случится то, что картина получит завершение.Но меня выгонят из дому, подумала я. Но не смогла заставить себя произнести это вслух. Вместо этого я, набравшись храбрости, спросила:— Что скажет ваша жена, когда увидит законченную картину?— Она ее не увидит. Я отдам ее прямо Ван Рейвену.Впервые он признал, что рисует меня тайно и что Катарине это не понравится.— Ну надень хотя бы один раз, — просительно сказал он. — Я принесу ее в следующий раз. На той неделе. Катарина не заметит, если ее не будет на месте час-другой.— Но у меня не проткнуты уши, сударь, — взмолилась я.Он слегка нахмурился.— Ну так проткни. — Он явно считал это женским делом, в которое ему нет необходимости вникать. Он постучал ножом о палитру, затем вытер его тряпкой. — Давай начнем. Немножко опусти подбородок. — Потом, внимательно поглядев на меня, добавил: — Оближи губы, Грета.Я облизала губы.— Приоткрой рот.Я так была удивлена этой просьбой, что у меня сам собой открылся рот. На глаза набежали слезы. Порядочные женщины не позволяют рисовать себя с открытым ртом.Можно подумать, что он тоже был в том темное закоулке, где я позволила Питеру…«Ты меня погубил», — думала я. И опять облизала губы.— Отлично, — сказал он.
Я не хотела этого делать сама. Я не боялась боли, но мне не хотелось протыкать иголкой собственное ухо. Если бы мне предложили выбор, я обратилась бы с этим к матушке. Но она никогда не поймет и не согласится этого сделать, если я не скажу ей зачем. А если ей сказать зачем, она придет в ужас.Не могла я обратиться и к Таннеке или Мартхе.Может быть, попросить Марию Тинс? Она, наверное, еще не знает о серьгах, но скоро узнает. Но мне не хотелось просить ее, не хотелось признаваться в своем унижении.Единственным человеком, который мог понять меня и согласиться это сделать, был Франс. На следующий день я отправилась на фабрику с сумочкой для иголок, которую мне подарила Мария Тинс. Женщина с кислой физиономией ухмыльнулась, когда я попросила разрешения повидать Франса.— Он давно отсюда ушел. Туда ему и дорога, — с наслаждением сообщила она мне.— Ушел? Куда?Женщина пожала плечами:— Говорят, отправился в Роттердам, а дальше — кто знает. Может, разбогатеет, скитаясь по морям и океанам. А может, умрет между ногами какой-нибудь роттердамской шлюхи.Эти слова заставили меня внимательней к ней приглядеться. Она была беременна.Когда Корнелия разбила на две половинки тот изразец, где были нарисованы мы с Франсом, она и не подозревала, что это предсказание сбудется, что он отколется от меня и от родителей. Увижу ли я его когда-нибудь? И что скажут отец с матушкой? Я почувствовала себя совсем одинокой.На следующий день по дороге с рыбного ряда я зашла в аптеку. Аптекарь меня уже знал и даже называл по имени.— Ну и что ему сегодня нужно? — спросил он. — Холст? Вермиллион? Охра? Льняное масло?— Ему сейчас ничего не нужно, — сказала я. — И хозяйке тоже. Я пришла… — На мгновение я подумала: не попросить ли его проткнуть мне ухо? Аптекарь казался мне благоразумным человеком, который сделает то, что нужно, не спрашивая зачем. И никому потом не проболтается.Нет, я не могла обратиться с такой просьбой к едва знакомому человеку.— Мне нужно средство, чтобы заморозить кожу.— Заморозить кожу?— Ну да, как лед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65