— А зачем тебе это нужно?Я пожала плечами и не ответила, устремив взгляд на бутылочки, стоявшие позади него на полке.— Гвоздичное масло, — наконец со вздохом сказал он — Натри нужное место, оно подействует. Но ненадолго.— Дайте мне немного, пожалуйста.— А кто за него будет платить — твой хозяин? Оно очень дорогое. Его привозят издалека.В его голосе слышались одновременно и неодобрение, и любопытство.— Я сама заплачу. Мне нужно совсем немного.Я достала из фартука кошелек и отсчитала драгоценные стюверы. Крошечная бутылочка обошлась мне в двухдневное жалованье. Я заняла немного денег у Таннеке, обещав отдать долг в воскресенье.Когда в следующее воскресенье я вручила матушке урезанное жалованье, я сказала, что разбила ручное зеркальце и у меня за это вычли из жалованья.— Двухдневным жалованьем не обойдешься, — сердито сказала она. — И зачем тебе понадобилось смотреться в зеркало? Нельзя быть такой неосторожной.— Да, — согласилась я, — я вела себя неосторожно.
Я дождалась, когда все в доме заснули. Хотя ночью обычно никто не поднимался в мастерскую, я все же боялась, что кто-нибудь застанет меня с иглой, зеркалом и гвоздичным маслом. Я долго стояла у запертой двери, прислушиваясь. Мне были слышны шаги Катарины, которая бродила по коридору. Она теперь плохо спала — ее громоздкому телу было трудно найти удобное положение. Затем я услышала приглушенный, но все равно звонкий детский голос. К матери пришла Корнелия. Мне не было слышно, о чем они разговаривали. Запертая в мастерской, я не могла выйти на лестничную площадку подслушать их разговор.Мария Тинс тоже ходила в своих покоях, расположенных рядом с кладовкой. В доме было неспокойно, и так же неспокойно было у меня на душе. Я заставила себя сесть на стул с львиными головами и ждать. Спать мне не хотелось. Как говорится, ни в одном глазу.Наконец Катарина и Корнелия ушли спать, а Мария Тинс перестала шевелиться за стеной. Дом затих, но я все еще сидела на стуле. Сидеть было легче, чем осуществить задуманное. Когда тянуть больше не было смысла, я встала и первым делом посмотрела на свой портрет. На нем бросалось в глаза темное пятно куда он собирался вписать сережку.Я взяла свечу, нашла в кладовке зеркало и поднялась к себе на чердак. Поставила зеркало на тот стол, за которым растирала краски, и рядом пристроила свечу. Достала сумочку с иголками, выбрала самую тонкую и сунула ее острие в пламя свечи. Потом открыла бутылочку с гвоздичным маслом, ожидая, что оно будет скверно пахнуть — плесенью или гниющими листьями, как часто пахнут лекарства. Но оно пахло очень приятно, как медовые пряники, которые оставили лежать на солнце. Его привезли издалека, из тех мест, куда, может быть, попадет Франс, если он нанялся на корабль. Я накапала масла на тряпочку и намазала им мочку левого уха. Аптекарь сказал правду — когда я через несколько минут потрогала мочку, она была как чужая — словно я стояла на холоде, не замотав голову шалью.Я взяла иглу из пламени, подождала, пока ее раскалившийся красный кончик стал тускло-оранжевым, а потом потемнел. Наклонившись к зеркалу, я некоторое время смотрела на свое отражение. Глаза были напуганные, и в них блестели слезы.Кончай с этим быстрей, подумала я. Оттого, что будешь тянуть время, легче не станет.Я натянула мочку уха и одним быстрым движением проткнула ее иглой.Перед тем как потерять сознание, я подумала, что мне всегда хотелось иметь жемчужные сережки.
Каждый вечер я протирала ухо и расширяла отверстие иголкой немного большего размера, чтобы оно не заросло. Это было не очень больно, пока ухо не воспалилось и не распухло. Теперь, сколько бы гвоздичного масла я ни использовала, когда я протыкала ухо иголкой, из глаз у меня начинали струиться слезы. Я не представляла себе, как надену сережку, не потеряв опять сознания.Хорошо, что мой капор прикрывал уши и никому не было видно красной распухшей мочки. Она непрерывно ныла — когда я нагибалась над прокипяченным бельем, когда я растирала краски или сидела в церкви с Питером и родителями.Еще больше она заболела, когда Ван Рейвен поймал меня во дворе между развешанными простынями и попытался сдернуть у меня с плеч блузку и обнажить мою грудь.— Ну чего ты сопротивляешься, дурочка, — бормотал он. — Вот увидишь, тебе понравится. Все равно я тебя заполучу, когда твой хозяин отдаст мне портрет.Он прижал меня к стене, высвободил мою грудь из-под блузки и впился в нее губами.— Таннеке! — отчаянно закричала я, напрасно надеясь, что она уже вернулась из булочной.— Чего это вы делаете? — раздался голос Корнелии, которая смотрела на нас из дверей. Вот уж никогда не думала, что буду рада ее видеть.Ван Рейвен поднял голову и отступил от меня.— Мы играем, детка, — с улыбкой ответил он. — Это такая игра. Ты тоже будешь в нее играть, когда подрастешь.Он поправил свой плащ и прошел мимо нее в дом.Мне было стыдно посмотреть на Корнелию. Дрожащими руками я поправила блузку и одернула платье. Когда я наконец подняла глаза, ее уже не было в дверях.
В то утро, когда мне исполнилось восемнадцать лет, я, как всегда, первым делом убралась в мастерской. Картина с концертом была закончена; через несколько дней Ван Рейвен ее заберет. Хотя этого уже не нужно было делать, я протерла клавесин, скрипку, контрабас и смахнула влажной тряпкой пыль со скатерти на столе. Потом фланелью отполировала стулья и подмела серо-белые плитки пола.Эта картина мне нравилась меньше других. Хотя она стоила дороже, потому что на ней были нарисованы три человеческие фигуры, мне больше нравились его картины с одной женщиной — они были чище и проще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65