Мне скрывать нечего, — сказал он, вызывающе дернув головой и разметав светлые кудри.Я поняла, что заставить его замолчать мне не удастся. Он все равно скажет то, чего я боялась, и все это услышат.Питер не повысил голоса, но отчетливо проговорил:— Сегодня утром я разговаривал с твоим отцом, и он согласен, чтобы мы поженились. Тебе уже восемнадцать лет. Ты можешь уйти отсюда и переехать ко мне. Прямо сегодня.У меня вспыхнуло лицо — не то от гнева, не то от стыда. Все ждали, что я отвечу.Я собралась с духом.— Здесь не место об этом разговаривать, — сурово сказала я. — О таких вещах не говорят на улице. Тебе не следовало сюда приходить.Не дожидаясь ответа, я повернулась и пошла к двери.— Грета! — воскликнул он убитым голосом.Я протиснулась в дверь мимо Таннеке, которая прошипела мне в ухо:— Шлюха!Я взбежала по лестнице в мастерскую. Он все еще стоял у окна.— Извините, сударь, — сказала я. — Я сейчас переоденусь.Хозяин сказал, не поворачиваясь ко мне:— Он все еще здесь.Вернувшись, я подошла к окну, но не настолько близко, чтобы Питер опять увидел у меня на голове сине-желтую повязку.Хозяин уже поднял глаза и смотрел вдаль, на шпиль Новой церкви. Я осторожно глянула вниз. Питер ушел.Я села на стул с львиными головами и стала ждать. Когда он наконец повернулся ко мне, его глаза ничего не выражали. Прочесть его мысли было еще труднее, чем всегда.— Значит, ты скоро от нас уйдешь, — сказал он.— Не знаю, сударь. Не обращайте внимания на слова, мимоходом сказанные на улице.— Ты выйдешь за него замуж?— Пожалуйста, не спрашивайте меня о нем.— Ладно, не буду. Ну, давай начнем.Он взял с комода сережку и протянул ее мне.— Пожалуйста, наденьте ее сами.Я даже не представляла себе, что могу быть такой дерзкой.Видимо, такого не представлял и он. Он поднял брови, открыл рот, но ничего не сказал.Хозяин подошел к моему стулу. Я стиснула зубы, но сумела прямо держать голову. Он тихонько коснулся пальцами мочки моего уха.У меня вырвался вздох, словно я долго сдерживала дыхание под водой.Он потер распухшую мочку большим и указательным пальцами, потом туго ее натянул. Другой рукой он продел в отверстие проволочку от сережки. Меня пронзила боль, и на глазах выступили слезы.Он не убрал руки, но провел пальцами по шее и щеке, словно ощупывая контур моего лица. Затем вытер большим пальцем слезы с моих глаз. И спустил его к моим губам. Я лизнула палец — он был соленый.Я закрыла глаза, и он убрал руку. Когда я их открыла, он уже сидел за мольбертом, взяв в руки палитру.Я сидела на стуле в привычной мне позе и смотрела на него через плечо. Сережка тянула мочку уха, и она вся горела. Я не могла думать ни о чем, кроме его руки у меня на шее и его большого пальца у меня на губах.Он смотрел на меня, но рисовать не начинал. О чем он думает?Наконец он опять потянулся к комоду.— Надо надеть и вторую сережку, — объявил он и протянул мне серьгу.На мгновение я потеряла дар речи. Мне хотелось, чтобы он думал обо мне, а не о портрете.— Зачем? — наконец проговорила я. — Ее же не видно на картине.— Надень обе серьги, — настаивал он. — Кто же носит одну? Это какой-то фарс.— Но у меня не проколото второе ухо, — запинаясь, сказала я.— Тогда проколи.Он все еще протягивал мне руку с сережкой.Я взяла ее. И я сделала это для него. Я достала гвоздичное масло и иголку и проколола второе ухо. И при этом не вскрикнула и не потеряла сознание. И затем я все утро позировала ему. И он рисовал сережку, которая была ему видна. А я чувствовала, как у меня горит ухо там, где была невидимая ему сережка.Белье, которое я замочила в прачечной комнате, конечно, остыло. Таннеке гремела посудой на кухне, девочки шумели на улице. Мы сидели за закрытой дверью и смотрели друг на друга. И он рисовал.Наконец он положил кисть и палитру. Я не изменила свой позы, хотя от того, что мне пришлось столько времени смотреть искоса, у меня заболели глаза. Но мне не хотелось шевелиться.— Теперь все, — сказал он приглушенным голосом.Отвернувшись, он стал протирать нож тряпкой. Я смотрела на нож, измазанный белой краской.— Сними серьги и, когда спустишься, отдай их Марии Тинс, — добавил он.Беззвучно плача, я встала и пошла в кладовку, где сняла с головы сине-желтую повязку. Подождала минуту, стоя с распущенными волосами, но он не пришел. Он закончил портрет, и я больше не была ему нужна.Я посмотрела на себя в зеркальце и вынула из ушей серьги. Из обоих мочек шла кровь. Я вытерла ее тряпочкой, затем завязала волосы и накрыла их капором, оставив его концы болтаться под подбородком.Когда я вышла в мастерскую, его там уже не было. Дверь была открыта. Мне захотелось взглянуть на портрет, посмотреть, что он с ним сделал, посмотреть его в завершенном виде с сережкой в ухе. Но я решила подождать ночи, когда я смогу его хорошенько рассмотреть, не опасаясь, что кто-нибудь войдет.Я вышла из мастерской и закрыла за собой дверь. Я сожалела об этом решении до конца своих дней. Мне так и не пришлось хорошенько рассмотреть законченную картину.
Катарина вернулась домой буквально через несколько минут после того, как я отдала серьги Марии Тинс, которая немедленно положила их назад в шкатулку. Я поспешила в кухню помочь Таннеке с обедом. Она ни разу не посмотрела мне прямо в лицо, но бросала на меня взгляды искоса, иногда покачивая головой.За обедом его не было — он куда-то ушел. После того как мы убрали со стола посуду, я пошла во двор дополаскивать белье. Мне пришлось заново натаскать воды и нагреть ее. Пока я работала, Катарина спала в большой зале. Мария Тинс курила и писала письма в комнате с распятием. Таннеке сидела на крыльце и шила. Рядом с ней Алейдис и Лисбет играли со своими ракушками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65