Как я их понимаю! Я сам такой папуас, доктор, только наоборот.
Мне кажется, что в книге моей судьбы вырвана предпоследняя страница, та, где названия глав, иначе они бы так бессовестно не перепутались, зато с последней страницей все в порядке: я знаю дату выпуска, имя редактора, город, где все началось, и даже — в каком-то смысле — тираж.
Я попадаю в переплет, не без этого, но жаловаться не на что — я подхожу своей судьбе, как сосуд для подношения воды подходит выемке на жертвенной плите, чтобы даже слепой мог поставить его на место.
Меня тоже ставят на место время от времени, уж не знаю, смотрит ли на меня кто-нибудь и насколько он слеп.

From : др. Фиона Расселл
ru ssellfiona@hotmail.com
To : Густоп Земерож
(распечатать для профессора Форжа)
…Та самая Кефалайа на папирусе, найденная немцем Шмиди в тридцатых годах в Палестине. Я читала ее давно и помнила смутно, мне пришлось отправиться за книгой в университетскую библиотеку.
Вы спросите, как это могло прийти мне в голову?
Видите ли, профессор, на всем, что происходило с нами в последние недели жизни на острове — с тех пор, как вы там появились и разворошили нашу мирную полевую рутину, — лежала какая-то роковая тень алогизма, если хотите — хаоса и безумия.
Именно это ощущение хаоса, который ранними летописцами признается — прямо или косвенно — изначальной субстанцией, или, как выразился один мой коллега, первичным бульоном жизни, и присуще тексту Кефалайи, при этом в ней есть радостная осязательность, настойчивая предметность, этот текст скорее ритуален, чем мифологичен.
Рукопись же вашего монастырского схоласта — точнее, обрывки ее — напоминает (простите, ради бога) не то рецепт лекарственного сбора, не то сон разума, порождающий чудовищ. Я знаю, что вы сейчас подумали: Фиона Расселл оседлала любимого конька, но здесь я покорно спешиваюсь и продолжаю идти пешком.
Вы, разумеется, читали эту книгу в переводе с коптского, оригинал хранится в Берлинском музее, на всякий случай напомню: это манихейский трактат IV в., на сто двадцать две главы, рассуждения о том, как был создан мир и что с ним будет дальше.
Не мне вам рассказывать о манихействе как таковом, но вот что кажется мне крайне важным: в категориях Кефалайи найденные нами вещи предстают совершенно в ином свете, приобретая новую, еще более зловещую окраску и значимость.
Попробую изложить свои соображения по порядку.
Материя произвела пять темных стихий, говорит папирус.
Стихии эти противостоят пяти светлым стихиям, созданным Первочеловеком. Так, воздуху противостоит дым, огню, дающему тепло, — разрушительное пламя, прохладной воде противостоит туман, свежему ветру — жестокий вихрь.
Яркому свету, разумеется, противостоит мрак.
Я нахожу здесь очевидное совпадение с нашим соп tenu — как в материальном его воплощении, так и в мистическом.
Прошу вас, не отбрасывайте мое письмо во гневе, дочитайте до конца, дело здесь не в научных амбициях и праве первой ночи, дело в том, что мы потеряли троих людей в мясорубке, к которой у нас была инструкция от швейной машинки. Простите, если я груба и безапелляционна, мне непросто было решиться написать вам это письмо, и теперь я сильно нервничаю.
Начнем с первого дня, когда погибла бедная Надья. Мы решили, что причиной ее смерти явился артефакт воздуха, то есть стрела с железным наконечником и с головой орла, вырезанной на древке. Орел олицетворяет стихию воздуха, он царь воздушного пространства, тантрическая птица Гаруда, заявили вы.
Помните, как я спорила, говоря о шумерах, которые считали орла символом солнца, птицей Ашшура, о сирийском орле с человеческими руками, олицетворяющем поклонение солнцу, о китайской и греческой символике орла как солярной птицы, но вы стояли на своем, дорогой профессор. Воздух, и все тут.
И я знаю почему! У вас на руках было шесть вещей, каждая из которых должна была соответствовать одной из шести стихий.
И вы просто не видели для стрелы другого варианта, кроме разве что алхимического знака серы и индуистского определения стрелы как жала смерти.
Если же мы забудем о непременной колоде из шести стихий, выданной нам лукавым крупье Иоанном, то картина меняется мгновенно и беспощадно, дорогой Оскар.
А царь миров Ветра имеет облик орла.
Его тело — железо, и тело всех, кто принадлежит Ветру, — железо.
Их вкус острый в любом виде.
Так написано в Кефалайе по поводу стихии неумолимого ветра, противостоящей нежному витальному ветерку; это описание демона мира Вихря, и оно как нельзя лучше изображает то остроконечное железное орудие, что убило вашу подругу. Ее убило его тело — железо. Движение арбалетной стрелы, создающее смертельный ветер. Простите, ради бога, что заставляю вас вспоминать то невыносимое февральское утро.
Далее. Погибает Эжен Лева.
Бедный СаВа, как он хотел уехать с острова, его гнало обостренное галльское чутье, предчувствие несчастья, он все время повторял что-то о преследовании, мол, ему мерещится человек, повсюду следующий за ним, дышащий ему в затылок; я помню тот день, когда в коридоре отеля он хватал меня за рукав, пытался рассказать что-то громоздкое, невнятное, но я отмахнулась, я не стала его слушать, я была ужасно занята.
Гибель Эжена на строительной площадке в порту представлялась мне случайной, но теперь я думаю иначе. Взгляните сами: стоит поверить в связь найденных в Гипогеуме вещей со способом, если так можно выразиться, умереть, то все встает на свои места.
Вещица Иоанна, которая досталось французу, была, по вашему просвещенному мнению — и я с вами согласилась совершенно, — артефактом, символизирующим землю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99