– Полагаю, он и в самом деле немного того, разве нет?
Выражение лица Урсулы – такое же, как и у меня, выражение рудиментарного веселья – не изменилось.
– Конечно. Он всегда был с чудинкой. Да и все мы тоже. Ты счастливчик, Рыжик.
– Ох, вот уж кто с чудинкой, так это я. Я много об этом думал. Но ты крутая девчонка. И чего странного, что крутые люди сходят с ума. Они и так все сумасшедшие.
– Вот поэтому-то ты и счастливчик – ты совсем не крутой.
– Нет, теперь и я тоже.
– А вот и нет.
– Кто же я тогда?
– Жлоб.
Ошибаешься. Никакой я не жлоб. Я знаю абсолютно все о классовых различиях и о том, как их можно определить. Я присутствовал в тот исторический вечер пять лет назад, когда сидящая сейчас напротив меня девушка вошла в телевизионную комнату Риверз-холла, где вся семья смотрела сериал о слугах довоенной поры и об их хозяевах, и бездумно свернулась клубочком на коленях своей няни. Няня (давно уволенная) даже не пошевелилась, почувствовав груз своей четырнадцатилетней подопечной. Ничто в мире не заставило бы их оторвать глаза от экрана! Я знаю абсолютно все о классовых различиях. Я говорю «софа», «перец с солью», «что?», «уборная», «прислуга» (если бы захотел, я бы даже мог говорить «зад» вместо «жопа»). Когда мне было четырнадцать, я натолкнулся в одном журнале на викторину: идея состояла в том, что всякий, кто отвечал на ее вопросы, мог тут же определить уровень своей крутизны. Будучи серединкой на половинку – да, я наклонял тарелку с супом от себя; нет, я никогда не наливал в чашку молока, прежде чем налить чай, – я полагал, что и в самом деле вырасту очень крутым. Последний вопрос касался того, какое имя вы дали своему ребенку или могли бы дать, если бы у вас были дети (это было еще тогда, когда люди были в состоянии прокормить и вырастить своих детей). Как бы вы назвали своего сына: а) Себастьян, Кларенс, Монтегю или: б) Майкл, Джеймс, Роберт или… Когда я уже изготовился поставить решительную галочку против пункта «б» (пункт «а» – дерьмо – не заставил меня попасться на удочку, я пробежал глазами пункт «в», в котором значилось: Норман, Кит, Терри), шариковая ручка, звякнув, выпала из моих пальцев. Так, значит, мой папуля был жлоб. Что же изменилось? (Неужели вы по-прежнему думаете, будто все это что-то значит – классовые различия и так далее? Ни черта. Все это чушь. Чушь.)
– Знаешь, жлобы теперь тоже едут крышей, – сказал я.
– Ничего подобного, – ответила Урсула.
– Да нет же, едут. На что это похоже? – тупо спросил я. – Люди уходят из дома, заканчивают учебу, перебираются в город, устраиваются на работу и все в этом роде, да? Я занимаюсь этим вот уже много лет и до сих пор не могу сказать, на что это похоже. Есть нечто…
– Но и я пока не знаю откуда. Ведь я все еще учусь. А ты что об этом думаешь? Может, все дело в нервах?
– Да, большинство из них очень нервные. Но это не то. Ладно. Я пьян. И это чертово время… Я все думаю, из-за чего такой шум – прожить жизнь, готовясь к этому? Ни у кого нет спокойной жизни после десяти, все беспокоятся об этом. Мне кажется, это просто…
– …А как Грегори?
– Как всегда. Тщеславен дальше некуда. Непоседа. И педик.
– Слушай, Рыжик. Объясни заодно, что такое педик.
– Никогда больше не называй меня Рыжик, договорились?
– Я думала, тебе нравится, когда тебя называют Рыжик.
– Так вот знай – не нравится.
– А мне казалось, что нравится. Извини, пожалуйста.
– Интересно, почему это тебе так казалось? Совсем мне это не нравится. Ни капельки.
– Прости.
Я растерянно оглянулся: на девушек, на парочки. В подобные моменты мое безобразие давит мне на плечи, как дешевое тяжелое пальто. Я посмотрел на Урсулу. Какой мне от нее толк?
Она даже не вызывала во мне никакого желания – мне хотелось ранить ее, причинить ей боль, изо всех сил ударить ее по ноге, выплеснуть вино ей в лицо, потушить сигарету о ее дрожащую ладонь. О боже, что происходит?
– О боже, что происходит? Еще раз – прости меня. Пойдем. Прости.
Мы молча пошли к станции метро на Глостер-роуд.
– Я провожу тебя, – сказал я.
Мы сели в набитый пьяными поезд, идущий к Слоан-сквер. Потом снова молча пошли по конусообразно сужающимся, освещенным улицам.
– Пришли, – сказала Урсула. – Вот я и дома.
– Что ж, значит, вот какую жизнь выбрала ты?
– То есть?
– Я уже больше на все это не гожусь. Мне пришлось спрятать себя под замок до тех пор, пока я не приспособлюсь к жизни.
Мы поцеловались как обычно – вытянув губы, я слегка коснулся ими уголка ее рта.
– Терри, – сказала она, – кончал бы ты все это. Ты можешь сделать из себя все, что захочешь.
– Я знаю. Постараюсь.
Тогда она притянула меня к себе с девчоночьей властностью, и мы снова поцеловались, нежно, но крепко.
– Спасибо, – сказал я.
– Я слышу голоса, – шепнула Урсула мне на ухо. – Они звучат у меня в голове.
– Какие еще голоса? Что ты хочешь сказать?
– Голоса – в голове.
– И что они говорят?
– Не имеет значения. Но я их слышу.
– Эй, послушай. Я позвоню тебе завтра, хорошо?
– Хорошо.
– Спокойной ночи. Береги себя.
– Приятных сновидений, – отозвалась Урсула, поднимаясь по ступенькам к двери.
Все сказанное целиком и полностью занимало мои мысли, пока я шагал по влажным мостовым, в оживленной подземке и под дождем, в мешанине света и тени знакомых улиц. Этот дождь, этот поцелуй, эти голоса. Только подумай, дружище, говорил я себе, – ты можешь. Трахнуть Урсулу, трахнуть по-родственному… как названую сестру. Нет, я не могу – даже подумать не могу об этом. Этой пошлой декадентской путанице я отвожу место на периферии воображения Грегори. Это он обожает поднимать истерику вокруг нескольких случаев, когда они с Урсулой по-детски трогали друг друга, когда ему было лет десять (в некотором смысле у меня тоже было несколько таких случаев).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80