– зато другой гораздо более многообещающий, с красивым взглядом пантеры) и три новые девицы (затянутая в кожу байкерша, другая, о которой поговаривают, что она сорвиголова, но на многое не годится, и, наконец, третья – приятная рыжеволосая атлетка с плотно сбитым загорелым телом, которое мне так нравится).
Все – сплошная игра глаз. Часам к девяти темы разговоров начинают мало-помалу выдыхаться – бокалы остаются недопитыми, ложечки для кокаина отложены в сторону, воздух становится тяжелым от смолистого дыма, – и взгляды собравшихся начинают блуждать по гостиной. Это взгляды-догадки, ничем пока не связанные, которые предлагают, пренебрежительно отвергают, рисуются, не переставая обшаривать залу, пока не встречаются с благосклонными взглядами, в которых читается ответная симпатия, и приветствуют друг друга, критически высказываются относительно других взглядов и приходят к согласию или расходятся, вступая в новые сочетания. Затем мы выскальзываем из гостиной.
В конце концов я очутился в самой большой из пяти спален Торки с тремя новичками – пантеристым блондином, кожаной байкершей и рыжей атлеткой. (Кроме того, мне показалось, что ветеранша Мэри-Джейн тащится за нами по пятам или, по крайней мере, подглядывает в тщетной надежде, что на горизонте покажется хоть какая-нибудь незанятая дырка.) Само собой, можете себе представить, скоро я стал средоточием их глаз, губ и рук. Рыжая целовала меня во все места, кожаная расстегивала рубашку, а пантера помогала стянуть облегавшие шелковые брюки. Когда мои неустрашимые мужские принадлежности выпростались на всеобщее обозрение, обожатели принялись неловко толкаться, и с трех сторон ко мне потянулись жадные губы. Я слышу тонкое потрескивание расстегивающихся молний кожаной амуниции и внезапно ощущаю мощный аромат здоровой плоти, когда рыжая стремительно скидывает белый комбинезон и, оседлав меня, мягко сжимает мою грудь своими теплыми веснушчатыми бедрами, прогибаясь назад, в то время как мальчик-пантера (пожалуй, слишком крепко) обхватывает сзади ее груди, таким образом оставляя простор деловитому рту успевшей раздеться байкерши, которая в полном самозабвении покусывает мои чресла, и через несколько мгновений каждая клетка моего тела дрожит в восхищенном упоении. Эту часть я люблю больше всего (хотя, разумеется, все представление уже далеко не ново). Чем дальше заходит дело, чем чаще мне кажется, что меня окружает мешанина кожи, волос, разрозненных членов, никчемная и слишком знакомая, человеческие останки, хлам.
Как-то раз под конец этого сырого и некомпанейского марта я рано вышел от Торки – произведя назойливый фурор – и, браво шагая, направился домой по ночным улицам. Мой вручную сделанный автомобиль, в котором зимой есть что-то от примадонны снова оказался в Воровском Гараже, и я отправился в позднее сафари по Бейсуотер-роуд и Квинсуэй, этой не охраняемой полицией, заброшенной полоске территории, где циркулируют неприкаянные обитатели Средиземноморья, больные бродяги, рулят на велосипедах пьяницы и проезжают редкие такси. Только на прошлой неделе я стал свидетелем отвратительной сцены на залитой светом площадке на углу Смит-авеню. Сосредоточенно согнувшийся мужчина мерно подымал и опускал дубинку, обрушивая ее на другого, валявшегося на земле; толстая восточноевропейская овчарка нервно бегала рядом с ними взад-вперед. Так или иначе, Торка в тот вечер был явно не в форме. Вполне привлекательная и вполне энергичная новая парочка (больше выбирать было не из чего) попросту затащила меня в спальню, откуда я вышел девяносто минут спустя, слишком усталый и пресыщенный, чтобы терпеливо выслушивать сварливые упреки Адриана. Сам Торка горячо спорил на кухне с каким-то не то декоратором по интерьеру, не то балетным критиком, так что я просто незаметно выскользнул из дома. (Лучше бы я поехал проветриться в Брайтон с Кейном и Скиммером.) Я чувствовал себя разбитым и окоченевшим – на улице было холодно. Когда я свернул с проспекта и стал петлять по скверам, пошел мелкий противный дождик.
И тогда я увидел его. Одна из стен моей лестницы, стеклянная, выходит на улицу – тонкое, гибкое стекло дрожит при сильном ветре. На верхнем этаже возле моего пентхауса я увидел приземистую и коренастую фигуру своего названого брата, мученически распластанную, прижавшуюся к залитому дождем стеклу. Я застыл на месте. Теренс медленно вытянул руки. Он был похож на охваченного ажиотажем ребенка, расплющившего нос о витрину ночи. Что виделось ему там, за стеклом? Как складывается его жизнь? Я на мгновение закрыл глаза и представил, что стекло рушится и он, переворачиваясь, падает сквозь темный воздух. Когда я открыл глаза, его уже не было. Меня пробрала дрожь. Способно ли хоть что-то здесь удержать его? Осторожно, Терри, осторожно: пожалуйста, осторожнее, не то что-нибудь разобьешь.

4: Апрель
I
Смотри, дрянной мальчишка, они скоро до тебя доберутся.
Терри
Ну-ка, угадайте, что случилось? На днях я трахнул одну красотку. (Ну-ка, угадайте. Ничего не было. С первым апреля.)
Но послушайте. Только не навоображайте себе чего-нибудь – я хочу сказать, что не знаю, как все обернется, – я всего лишь подумал, что дела могут пойти на поправку.
В последнее время у меня вошло в привычку говорить себе, что причина, по которой я не могу теперь никого трахнуть, в том, что теперь я ни с кем не вижусь. Да и как бы мне это удалось, даже косвенно? (У меня просто не осталось ни единого знакомого. Такие дела.) Есть женщины, с которыми мне позволено разговаривать: к примеру, официантки в кафе или автобусные кондукторши, но они не в счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80