Больше мы не виделись. Дело было, как вы понимаете, вот в чем: она понимала, что я валяю дурака, но не могла в этом признаться. Потому что это было бы куда страшнее, не так ли?
Это один из способов получить над ними власть.
Ужас, ужас.
– Чем вы еще занимались? – спрашиваю я, стиснув ляжками ладонь Урсулы.
– М-м-м?
Это был уже восемнадцатый раз подряд, что она забиралась ко мне в постель, и, похоже, вполне пресыщенная рутиной, стала приступать к выполнению своего задания с, я бы сказал, оскорбительной деловитостью и быстротой (и дело не в том, что мой петушок стал давать сбои. В последнее время он слушается меня беспрекословно).
– Ты и он. Чем вы еще занимались?
Я неловко обнимаю ее за плечи, возвышая тембр голоса, чтобы он звучал несколько более дружелюбно.
– Ну да, – задумчиво бормочет она мне в подмышку (не знаю, как она терпит эти отвратительные интерлюдии), – мы и правда еще кое-чем занимались.
– …Неужели? Чем же, например?
Она чуть отодвигается.
– Не могу сказать вслух.
– Давай, скажи, – словно со стороны слышу я свой глухой к мольбам, монотонный голос, который я специально выработал для подобных расспросов. – Давай.
И снова, с обреченным стоном, как попавший в безвыходное положение труженик, которого просят переключиться с одной бессмысленной работы на другую, моя названая сестра соскальзывает вниз по кровати. Наши тела не соприкасаются, пока я не чувствую, как ее губы крепко, решительно обхватывают мою плоть.
– Понравилось? – спрашиваю я с благоговейным недоверчивым страхом, когда ее голова показывается из-под одеяла.
– Привыкнуть можно, – отвечает Урсула, неприязненно морща нос.
Сомнительный идеал, не так ли?
После каждого из подобных ночных актов – после удовлетворенного «вот» Урсулы, произнесенного тоном поистине умудренной девственницы, – моей незамедлительной и преобладающей реакцией была острая благодарная жажда ответить взаимностью. В первую ночь я как дурак скользнул вниз кровати и только после унизительной борьбы – Урсула наполовину сползла вниз вместе со мной – я, моргая, вынырнул наружу. Это явно была неудачная мысль. На протяжении нескольких последующих ночей я тянулся к лежащему рядом со мной телу в состоянии некоей экстатической осторожности, как если бы это был ребенок моего друга или ядерный реактор, но пальцы мои касались трупа, окоченевшего, как замерзшее в морозную ночь бревно. Однажды она резко дернулась прочь, и я сдавленно зарычал в темноте. За одно лишь мгновение я вернулся к исходной точке. С тех пор я прекратил свои попытки. Но скоро попытаюсь вновь. Я уже думал, как поступить наилучшим образом.
Знает ли про нас Грегори? (Говорил ли он что-нибудь?) Думаю, нет. Думаю, у него сейчас другое на уме. Конечно, его защищает природное самомнение, но теперь появилось кое-что новое, и я наверняка знаю, что именно. Он выглядит испуганным (поглядите на него! Он выглядит испуганным). Он выглядит так, будто сам воздух может в ярости ринуться на него… Когда мы были детьми, это я всегда был напуганным, это меня всегда мудохали в школе, это меня всегда колотили городские, это мне задавали взбучку садовые сторожа, это я всегда плакал из-за всякой чепухи, всегда дрожал от страха. Грегори в детстве вообще почти не плакал – разве что при виде чужого горя (что правда, то правда). Теперь он расхаживает с трепетной улыбкой на дрожащих губах, как человек, которого переполняют эмоции. Он действительно испуган.
Думаю, в конечном счете мне не стоит вмешиваться в его дела. Нечто делает это вместо меня. Кажется, все идет словно по некоему плану.
– Привет. Заходи, Терри.
– …Куда?
Я стоял на широкой подъездной дорожке перед домом мистера Стэнли Телятко в Фулеме – красновато-коричневым викторианским особняком на три этажа, к которому лепились, блестя стеклом, современные пристройки. Телятко обращался ко мне через поднятое окно одной из этих славных маленьких добавок. Она напоминала овальную комнату для завтрака с розовыми стульями и разномастными пуфами. Его крупное белое лицо ничего не выражало.
– Через навесы для машин.
О, да у вас не один навес для машин, подумал я, успев заприметить три автомобиля в гравийных колеях – тяжелый «форд-гранада», микроавтобус и «остин-мини».
– Через какой именно? – спросил я.
– Навес только один, – важно ответил Телятко. – «Гранаду» я держу на дороге. Навес – для малюток. Вход сбоку.
Малолитражек, значит, тоже несколько…
– О'кей, – сказал я, слишком поздно догадавшись, что склонность Телятко к множественному числу была всего лишь вопиющим результатом фонетических искажений, к которым он прибегал намепенно, дабы подчеркнуть свою крутизну (несомненно лет десять назад произношение у него было другим. Но лет десять назад у него не было ни «навесов», ни «малюток»). Предположительно отсюда же шло и его раскатистое «р» («Пр-р-р-ивет»), которое вместе с дурным запахом изо рта должно было тем более решительно подчеркнуть существующие между нами дружеские отношения.
Я зашел сбоку – голова Телятко проворно скрылась в окне – между столбами автомобильного навеса и оказался в открытом вестибюле, где со стенных крючков свисало множество плащей, накидок и велосипедных пончо, будто строй ссохшихся заключенных в далеком северном лагере. Куча ампутированных ног – разбросанные резиновые сапоги – валялась на мощенном плиткой полу. Стеклянная стена отъехала в сторону: Телятко повернул в широкий коридор, который мгновенно раздался просторной двухуровневой гостиной – пухлые белые ковры, как снег на мху, лежали перед диванами, длинными, словно ряды в кинотеатре, камин был размером с задний вход Версальского дворца, за плавно изогнутой барной стойкой высились стеллажи, уставленные бутылками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80