Короткий разговор, состоявшийся между нами после абсурдной сцены в моей спальне, не мог быть более снисходительным и примиряющим. Я просто указал ей, вежливо, но твердо, что ни в каком смысле не могу взять на себя ответственность за нее, что нельзя «нянчиться с людьми», если хочешь добиться успеха в собственной жизни, что теперь она предоставлена сама себе – как я, как Грег, как все на свете. Я никогда не говорил, что не буду отходить от нее ни на шаг. Я никогда не говорил, что откажу ей в помощи, если таковая понадобится.
Однако Грегори решил взять вину на себя. Его разрыв с ней в ту ночь, явный и к тому же достаточно болезненный, сыграл куда более решающую роль, чем мог бы сыграть мой. Первые несколько дней выдались тяжелые – нас доставили в больницу на «скорой» всех троих, и Грегори еще двое суток приводили в чувство, между тем как из Риверз-холла на его имя приходили до странности малосочувственные послания. Наконец Грег вновь у себя в комнате – существо из мира духов, бледное, рыдающее, почти неощутимое. Теперь при виде его я испытываю нечто вроде ненависти. Его скорбь недостойна мужчины, унизительна. У него жалкий вид человека, «понесшего утрату», дни напролет глядящего из окна своей комнаты, словно крыши домов могут вдруг изменить очертания и предстать ему обновленными.
Он вернулся из больницы – дайте прикинуть – примерно две с половиной недели назад. В первый же понедельник после выписки он отправился в галерею. Когда, около половины седьмого, я вернулся из конторы, он сидел за моим столом, скучно глядя в небо. Света он не зажигал; желтоватые уличные отсветы играли на его болезненном лице.
– Привет, дружище, – сказал я. – Как ты, нормально?
– С работой покончено, – ответил он.
– Господи. Хочешь выпить?
– Да. Да, пожалуйста. Все кончено.
– Но почему? Боже, и что ты теперь собираешься делать?
– Я просто сказал им. Сказал, что освобождаю место.
– А что они? Они захотят взять тебя снова?
– Я не могу этого больше терпеть. Не могу терпеть их.
– Что они сказали?
– Они сказали, что понимают. Так или иначе, это была не очень хорошая работа.
– Что ты собираешься делать?
Он взял стакан виски обеими руками, сложенными на груди, и пригнул голову, чтобы сделать глоток.
– Ты что, еще не понял? – сказал он. – Я могу делать что угодно. Займусь этим с нового года. Поговорю с папой. Когда поедем домой на Рождество. Ты поедешь домой на Рождество?
– А куда еще ехать?
– Терри, что ты чувствовал?… Ты не против, если я спрошу?… Что ты чувствовал, когда твою сестру…
– Мне было грустно и страшно, – сказал я.
– Мне тоже, – сказал Грегори.
– Но в каком-то роде мне было страшнее. Я боялся из-за себя, из-за того, что может случиться со мной.
– М-м, именно это я и чувствую. Я рад, что ты тоже это пережил.
– А теперь в каком-то смысле я лишился двух сестер, – сказал я довольно дерзко.
– Да, в каком-то смысле, – ответил Грегори и посмотрел на меня. – Тебе должно быть очень тяжело, Терри.
– Не очень.
Как-то вечером в конце месяца – курс в Городском колледже как раз закончился, и мы слегка это отметили – я, пошатываясь и рыгая, брел по Квинс-уэй, с наслаждением ощущая, как воздух холодит мои онемевшие щеки. Свернув налево на Москоу-роуд и повинуясь шальному инстинкту, я решил пройти через парковочную стоянку за «Бесстрашным лисом». Ярдов десять я брел в полной темноте, пока не заметил комковатую груду мусорных мешков, высвеченных фонарем над задней дверью. Я двинулся вперед. Я знал, что он там, и он действительно оказался там – сгусток нищеты и грязи, компактная куча компоста, окруженная пустыми бутылками из-под сидра и пятнами красноватой блевотины. Я подошел ближе. Помнится, я не притязал ни на что, кроме одного из наших маленьких псевдосократовских диалогов, но в ту ночь со мной творилось нечто необычное.
– Привет, – сказал я. – Привет, это я, маленький говнюк.
Лучи фар проехавшей машины скользнули по лицу замудоханного хиппи. Он не спал, лежа с открытыми глазами.
– Большой кусок дерьма, – сказал он, поглядев на меня изучающе.
– По-прежнему видим все в розовом свете? Жизнь пока не отвернулась от тебя?
– Да.
– Некоторым парням всегда везет… Эй, я смотрю, ты тут что-то у себя переделал? Вид какой-то другой. Небольшая уборка? Небось, опять швырялся наличными?
– Не смешно.
– Думаешь, ты смешной? Ты ничто. Я бы за тебя кусок дерьма собачьего не дал.
– Пошел ты.
– Это я пошел? Думай что говоришь, тварь бездомная. – Я встал на колени и шепотом продолжал: – Да я с тобой что хочу сделаю, хиппи безмозглый. Кто тебя защитит? Кому какое дело, что с тобой случится. Никто ничего не заметит и слова не скажет.
– Пойди просрись, дерьмо.
Я выпрямился. Согнутая рука высунулась из мешковатого пальто. Я довольно сильно наступил на нее левым ботинком и спросил:
– Что ты сказал?
– Я сказал, пойди просрись, ты, дерьмо!
Я неловко ударил его сбоку в голову. Левую ногу я старался держать на его руке – для дополнительного давления, – так что в процессе едва не потерял равновесие. Это меня еще больше разозлило. Отступив на два шага, как регбист, который лупит по мячу, я изо всех сил врезал ему правой под челюсть. Послышался вязкий хруст, а вслед за тем глухой стук, когда его голова ударилась о бетон. Он захрипел и перекатился на живот. Дырявое пальто задралось, обнажив часть голой спины; конец тонкой цепочки позвонков прятался в брюках. Я бы мог ударить своим тяжелым башмаком и по ней тоже, по этой хрупкой трубочке, содержащей столько всякого жизненно важного хлама. Это было бы здорово. Он снова перекатился на спину. Нет. К чему лишние хлопоты?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80