… Который час? – сонно подумал он. Темно, как совсем ранним утром. Свет сюда совсем не проникает.
Он взглянул на часы: почти восемь. В доме была мертвая тишина. Он было собрался встать, но передумал, решил дождаться, когда проснутся отец с мачехой. В Токио отец поднимался самое позднее в семь и начинал бродить по тесным комнатушкам. Интересно, до которого часа он спит теперь?… Среди ночи, а может, уже под утро его разбудили чьи-то тяжелые неуверенные шаги, и от безотчетного страха он невольно спрятался с головой под одеяло и затаил дыхание, но оказалось, что это мачеха вела отца под руку в туалет.
Она что, каждую ночь провожает его в туалет? – поразился он. Когда отец с мачехой снова улеглись, он еще долго не мог заснуть от смутной тревоги и невольно вслушивался в доносившиеся голоса. Вслушивался и думал: да, похоже, это повторяется каждую ночь. Наконец за стенкой угомонились, но минут через тридцать по жестяной крыше, словно горох, забарабанили дождевые капли. В Токио крыша тоже крыта жестью, однако дождь никогда не стучит по ней с такой силой. Просто, наверное, этот дом, сколоченный наспех, немногим прочнее купален на побережье, а может быть, здесь, на море, дождевые струи мощнее… Как бы то ни было, этот яростный грохот отнюдь не манил на продуваемый ветром двор.
… Вряд ли засну. Да в такую ночь кошмары замучают, подумал он, стараясь не задремать, но незаметно для себя все же заснул. До утра не просыпался, и кошмары ему не снились. Однако, проснувшись, он ощутил себя беспредельно несчастным. Не то чтобы не выспался или устал – просто какая-то безотчетная тоска. Он даже не смог бы сказать, отчего он несчастлив – несчастлив, и все, и горькая безнадежность, разрастаясь, захлестнула его целиком. Это было окончательным пробуждением – беспощадным и ясным.
…Почему тоска? Как избавиться от нее?…
Он высунул руку из-под одеяла и отодвинул стеклянную створку; в комнату вместе с порывистым ветром ворвалась мелкая водяная пыль. Он прикрыл глаза и подставил лицо летящим брызгам. Капли приятно холодили кожу, и он, пошире раздвинув сёдзи, приподнялся и выглянул во двор. В воздухе клубился мелкий дождь, похожий на туман, и даже невозможно было различить грань между землей и небом. Но ветер крепчал, и молочно-белые сгустки тумана медленно ползли, переваливаясь, словно живые существа, через верхушки высоких деревьев, гребни соломенных крыш; а когда они растворились, все вокруг сделалось странно прозрачным и ясным – даже далекие предметы были будто совсем рядом.
Земля, мелкие камни, пни. Сухая, шелестящая на ветру трава, тонкие стебельки мха.
В курятнике петух, изображая властелина, воинственно прижался грудью к железной сетке и внимательно наблюдает за домом. Что это ему взбрело в голову? Может, ждет, когда принесут корм? Холодно, а он стоит не шелохнется, уперся ногами в землю…
Некоторое время он пытался стряхнуть наваждение, потом, замерзнув, задвинул сёдзи и снова нырнул под одеяло. И тут же вернулся к тому, с чего начиналось утро.
…Надо было вчера уехать в Токио, с тоской подумал он. Так было бы лучше для всех.
Ради чего он ехал сюда? Увидеть отца? Да они почти и не виделись… Поговорить? Но если все фразы, которыми они обменялись, выразить в телеграфных значках, выйдет коротенькая телеграмма. Нет общих тем. Но разве им не о чем поговорить? И не ссорились они… Услыхав о его приезде, отец даже обрадовался: «О-о, какой гость!» Однако потом, на вопрос, как дела, улыбнулся и промолчал. Хмыкнул, будто раздумывая, что ответить, но этим дело и кончилось, не добавил ни слова. Он ожидал, что отец хотя бы разок повторит свое «хм», но не дождался и, все более раздражаясь, продолжал смотреть, на него, и разговор окончательно угас. Когда же ему наконец удалось придумать тему для беседы, отец даже губ не разжал.
Правда, среди родственников и знакомых отец всегда слыл человеком немногословным. Однако немногословность одно, а ледяное молчанье – другое. Очевидно, на то есть причины. Может, женитьба? Но после свадьбы все было в порядке… Была бы размолвка, он сумел бы ее объяснить. Но отец просто с каждым разом становился все молчаливей, а потом и вовсе перестал разговаривать. А ведь с мачехой говорит, и с невесткой, и с внуками. Только с ним, единственным сыном, самым родным человеком, не перемолвится ни словечком. Значит, причина в нем? Значит, он виноват? А ведь и впрямь, тогда, после свадьбы, приехав с мачехой в гости, отец был мрачен и молчалив. Но сейчас ему вспоминались лишь незначительные детали.
… Это все из-за мачехи! Нет, она не хотела посеять раздор между ними; напротив, видя, как сын и отец часами сидят в угрюмом молчании, мачеха изо всех сил старалась завести разговор. Но он только сильнее терзался от мучительного смущения. Ему казалось, что его вытолкнули на сцену и огромная толпа затаив дыхание ждет от него чего-то. «Как поговоришь при таком „помощнике“?» – подумал он с досадой. Одной попытки оказалось достаточно, чтобы у него начисто пропало желание разговаривать при ней.
Бывало, выдавался удобный случай поговорить по душам, но стоило сыну с отцом улыбнуться друг другу, как откуда-то тут же выплывала мачехина физиономия с написанным на ней живым интересом: губы сжаты, толстые ноздри раздуваются – даже слышно, как сопит. Стоило услышать это сопение, как язык прилипал к гортани. И, криво усмехнувшись, он отворачивался в сторону. А порой к отчаянию примешивалась беспредметная ненависть, и в комнате повисало гнетущее молчание -словно все молчаливо соглашались, что им нечего сказать друг другу.
И вчера все было как обычно.
1 2 3 4 5 6 7