Ничего, без тебя обойдусь, сам все сейчас сделаю, тогда увидишь, думал я про себя, лихорадочно продолжая работать. Но по мере того, как солнце клонилось к закату, лучи его все слабее освещали зеркало, в ванной комнате, в которой горела тусклая лампочка, было полутемно, и удавалось лишь разобрать, что там кто-то есть. Я вынужден был отложить зеркало, потом, не успокоившись, снова принялся им вертеть, и Фудзии, лежа на полу, сказал с издевкой:
– Так хочется посмотреть?
– А самому не хотелось? – огрызнулся я.
– Мне?… – начал было Фудзии, но тут же умолк, ухмыляясь. Я стал настаивать, чтобы он продолжал. -… Так вот, дня два-три назад ванная комната в том доме была видна вся как на ладони. А когда окно прикрыли – ничего не рассмотреть.
Тут я разозлился по-настоящему:
– Чего же ты мне сразу не сказал?
Продолжая лежать, Фудзии повернулся ко мне, скрестил вытянутые ноги и сказал, примирительно улыбаясь:
– Никак не мог решиться, ты ведь такой человек… Интуиция подсказала мне, что он уже знал женщин. С этой минуты Комахико предстал передо мной в совершенно новом облике – мне открылось в нем нечто потаенное, я увидел скрываемую им область, столь обширную, что ее и глазом не охватить. Мне стало стыдно, будто нечаянно забрел в чужой, незнакомый мне дом, и я умолк.
…Я постоянно думал о женщинах – это верно. Я размышлял о своем туманном будущем, примерялся к той роли, которую определял для себя, и в такие минуты рядом с воображаемым «я» всегда находилась женщина, а иногда в моей голове рождались эротические видения. Но ни о какой конкретной, реальной женщине я не думал ни разу. Для меня женщина была недосягаемой мечтой. Двоюродных сестер я почему-то к женщинам не относил, другими словами, Женщинами для меня были лишь те, кого можно было лицезреть, но от которых следовало держаться на расстоянии, как от попутчиков в автобусе или электричке… И вот теперь я явственно увидел пропасть между собой и лежавшим на полу Фудзии. Он был человеком, прибывшим из неведомой мне страны.
Вернувшись домой, я весь вечер только и думал об этом. К Комахико, с которым мы сдружились за время коротких летних каникул, я проникся огромной симпатией, какой прежде не питал ни к кому из приятелей. Я понял это в тот вечер. До знакомства с ним я бы не решился даже войти в какой-нибудь дешевый ресторанчик, в которые он частенько наведывался, и не потому, что там было грязно или невкусно кормили, – меня повергало в ужас царившее в них мрачное уныние; прежде я решительно гнал от себя саму мысль о продажных женщинах, но не из страха подцепить какую-нибудь заразу или соображений нравственности – меня останавливало совсем другое, что преодолеть было гораздо труднее. Но теперь мне уже казалось, что все, от чего я прежде бежал, следует полюбить. Подобно тому, как кажется загадочной любимая женщина, так и Комахико обладал в моих глазах странной притягательной силой. Все стороны его жизни, не то что моей собственной, казались мне блистательными. Подобно ребенку, вообразившему, что в граммофоне спрятан крошечный оркестр, я увидел затаившуюся в его душе Женщину…
Со следующего дня я при всяком удобном случае стал выспрашивать Фудзии о женщинах, но он каждый раз увиливал от ответа, и я терялся в догадках. На свете не. существовало силы, способной заставить его сделать что-либо против воли. Однако за день до его возвращения в Киото, гуляя с ним по вечерним улицам, я наконец получил ответ. Это был первый случай, когда мне удалось подластиться к нему.
– Ты не поверишь, но, должен тебе сказать, это препротивные существа. Разочаруешься, точно говорю, так что лучше не имей с ними дела, – предостерег меня Фудзии. Но тем не менее потом, приезжая в Токио, он всякий раз тайком от меня ходил куда-то развлекаться.
Наступила осень.
Вернувшийся с Хоккайдо Синго Курата, увидев меня, был поражен. И то, о чем я говорил, и то, как я говорил, и моя жестикуляция – все было для него непривычным. Да и мне мой друг казался теперь теленком… Поддакивать, слушая хвастливый рассказ Курата про то, как он играл в теннис, и одновременно нудную патефонную пластинку, было до одури скучно. Я рассеянно слушал его взволнованные слова, которыми он заливал меня, вертя длинной шеей.
Очевидно, я ответил невпопад на какой-то вопрос Курата, и тот недоуменно повернул ко мне свое загорелое узкое лицо. Он промямлил что-то невразумительное, разговор тут же прервался. Из-под воротника его рубашки с короткими рукавами шел сладковатый запах, как от теленка… Может, это запах целомудрия, а запах, исходивший от Фудзии, когда я впервые встретился с ним, был запахом нецеломудрия, порока, подумал я… Интересно, как сейчас пахнет от меня? На следующий день после того, как мы расстались с Фудзии, я, пользуясь описанием небезызвестного квартала за рекой, вычитанным мной у одного автора знаменитого романа, изобразившего притон незарегистрированных проституток, отправился туда в одиночестве.
Теперь настала очередь Курата быть потрясенным так же, как я был потрясен Комахико. Наполовину бессознательно, наполовину сознательно я решил проделать с Курата все то, что проделал летом с Фудзии. Поесть и убежать, не заплатив, что-нибудь украсть, подглядывать… Но все, что я намеревался совершить, уже было однажды проделано, и я боялся, что не смогу добиться, чтобы сердце Курата колотилось так же неистово, как когда-то колотилось мое. К примеру, я повторил фокус Фудзии – поесть и убежать, не заплатив. Мы сидели в ресторане, и я, ничего не сказав Курата, неожиданно стукнул его и потащил к выходу – вот и все. Единственное, что мне блестяще удалось, – стащить в ресторане на Гиндзе ложечку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9