Например, возвращаясь домой поздно ночью, я не должен был испытывать неловкость или страх. Это считалось постыдным. Запрещалось даже помыть руки после уборной. И таких выработанных нами «моральных принципов» было не счесть. Это совершенно естественно, поскольку основой всего было «прекрасное» (соответствовавшее жизни Фудзии)… Мне ничего не оставалось, как превратиться в отпетого лентяя и неряху. Я старательно перепачкал одежду, развел невообразимую грязь в своей комнате. Я буквально утопал в обрывках бумаги и пыли – такую жизнь я устроил себе дома… Иные неудобства избрал для себя Курата. Я мог спокойно любоваться покрытыми пылью и паутиной фотографиями актрис, которыми были обклеены все стены, а в его комнате красовались лыжи, палки, лыжные ботинки, теннисные ракетки, кусок хвостового оперения планера, а когда отца не бывало дома, он перетаскивал к себе стоявшую на каминной доске в гостиной серебряную модель морского бомбардировщика – ею он всегда хвастал. Теперь же все эти вещи опротивели ему, угнетали, как татуировка – Жана Вальжана. Проявив отвратительное коварство, он, чтобы друзья не могли любоваться бомбардировщиком, тайком поставил его на место… Его страдания и мрачная злость нашли наконец выход, и он добрался до кубков в прихожей.
А уж когда до такой степени противишься вкусам отца, заходишь далеко. Ведь все, что есть в доме, принадлежит отцу.
…Меня тоже стали раздражать находившиеся в токонома меч отца, какэмоно и ваза с цветами, а потом даже то, на что прежде я не обращал никакого внимания, начиная с рисунка на бумаге, которой были оклеены раздвижные перегородки, и кончая трещинами на опорных столбах – все казалось мне теперь отвратительным. Мне совсем разонравилась домашняя еда, даже самые вкусные приправы к рису. Что бы ни стояло на столе, мне это не подходило, и даже специально приготовленное для меня блюдо, которое мне так нравилось, когда я ел его с Фудзии, казалось совсем другим на вкус.
В общем, и Курата и я стали все реже бывать дома. С утра до вечера мы сидели в крохотной закусочной. Изо всех сил экономя выдававшиеся нам карманные деньги, которых часто не хватало на еду, мы придумали для себя самое дешевое блюдо – печеный сладкий картофель с маслом.
Да и все наше общество не хуже нас двигалось в направлении, где господствовали чувства, а не разум. Народ страдал от всевозможных фантастических церемоний, основывавшихся на морали «новой эпохи». Людей, толпившихся у кинотеатров, чтобы насладиться фильмом, в котором снималась любимая кинозвезда, разгоняли пожарными брандспойтами, что вызывало еще больший ажиотаж. По улицам время от времени носились военные связисты, причем не из-за нехватки мест для учений, а только ради того, чтобы продемонстрировать боевой дух. С огромными, тяжеленными мотками медной проволоки, болтавшимися на груди, они мучились сами и мешали прохожим… В такие дни по указанию свыше учащихся выводили на спортивную площадку и директор произносил речь. В светло-желтых перчатках, он стоял неподвижно, как медная скульптура слона, и разглагольствовал: «Чтобы научить кошку танцевать, нужно заставлять ее еще котенком ходить по раскаленному железному листу. И тогда, даже повзрослев, она будет помнить, как было горячо, и станет скакать всякий раз, даже когда железный лист холодный. Это и есть учение. Так же и вы…» Некоторые ученики зажимали рты, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться… Мы котята – надо же! Понять дурацкие рассуждения директора было слишком трудно. Что он имел в виду под стальным листом, не было ясно никому, включая и его самого…Через несколько лет многие ученики, слушавшие директора, были ранены или убиты. А вот ожог получил не кто иной, как сам директор. Началось такое время, когда людей третировали, ни во что не ставили. В кафе, где подавали сладости и куда ходили все наши приятели, нарваться на неприятность было куда проще, чем бродя в кварталах публичных домов. Нерадивых учеников, толпившихся днем у бильярдных, забирали в полицию, и они возвращались домой избитые и заплаканные… Когда и в связи с чем могло такое случиться, невозможно было предугадать. Во времена, когда один день печальнее другого, когда находишься в таком отвратительном расположении духа, будто засунул куда-то нужную тебе вещь и никак не вспомнишь куда, можно полагаться только на случай. Потому что нам самим при такой жизни и думать не хотелось, чтобы что-то натворить (мы называли это апатией).
Такую апатию мы постоянно теперь испытывали. После каждой рискованной проделки нам все меньше хотелось совершить следующую – это естественно, и апатия охватывала нас все чаще. Вначале беспрерывный надзор за учениками был нам даже на руку. День ото дня – мы ощущали это явственнее – все становилось с ног на голову: в облавах на нерадивых учеников стали участвовать даже жандармы. Эффект был точно таким же, как от воображаемого путешествия, когда сидишь на стуле, а перед тобой – движущаяся панорама… Но надзор становился все жестче, и это все более повергало нас в уныние. Мы с Курата почти совсем перестали ходить в университет, но и душевной энергии, чтобы выкинуть какую-нибудь штуку, у нас тоже не было, и все чаще целыми днями мы сидели в полутемной закусочной на грязной улочке и молча смотрели друг на друга – наши нервы, казалось, покрылись толстым слоем ржавчины. Глядя на Курата, по-стариковски склонившегося над чадящей жаровней, я непроизвольно вспоминал Комахико. Возможно, и мой вид вызывал у Курата те же мысли… Иногда, прекрасно сознавая, что все наши разговоры беспочвенны, мы начинали оживленно обсуждать план какого-нибудь нового рискованного предприятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9