Там есть такой абзац: «К тому же я был избалованным ребенком. Когда ученики рассаживались за длинным черным столом в столовой, помещавшейся в подвале школы, я первым хватал самую полную тарелку супа. Только здесь я оказывался проворнее остальных». Студент задумался, как перевести выражение «был избалованным ребенком». Я понимал его сомнения. Вообще-то трудно объяснять собственное творение и сказать больше, чем уже написано, да и в английском я преуспел не настолько, как этот молодой американец в японском. Я замолк, и тогда студент продолжил разговор по-японски:
– Как же нам быть с этим выражением? Пожалуй, подойдет «Son loved only by mother» [i].
Может, он сказал не «сын», а «мальчик» или «ребенок», но в любом случае моя фраза, переведи я ее обратно на японский, обретала совсем иной смысл. «Сын, любимый только матерью». Эти слова были как укол в сердце. Интересно, почему он выбрал этот вариант?
– Чем я руководствовался? – переспросил светловолосый юноша, потирая указательным пальцем кончик носа. На его бледных щеках выступили пятна румянца. – Просто в английском есть такое выражение.
Не знаю, существует ли в английском это выражение, похожее на поговорку, но оно в большей степени соответствует тому, что я подсознательно хотел выразить по-японски. Наверно, и самого студента часто называли «любимым только матерью», подумал я, оставшись один. Действительно, в японском языке нет столь лаконичного и меткого выражения.
Как только начались события в Китае, отца отправили на фронт. С той поры до самого конца долгой войны мы жили с матерью вдвоем. Мы стали семьей фронтовика, и на меня ложилась ответственность главы дома. Мне тогда исполнилось семнадцать, а если считать год в утробе матери, даже восемнадцать. В старые времена самураю в этом возрасте совершали обряд гэмпуку [ii], и он поступал на службу к своему отцу. Так называемый «китайский инцидент» был агрессивной войной, развязанной Японией, поэтому кадровым военным он открывал перспективу продвижения по службе. Командировки в Китай мало чем отличались от поездок коммивояжеров за границу для захвата рынков. Война в Китае принесла нашей семье благополучие. За участие в боевых операциях отцу полагалась надбавка к жалованью. Мы получали денежное довольствие, с которого к тому же не нужно было платить налогов. Конечно, мы немного волновались, когда отец находился на передовой, хотя, в общем, и штаб, располагавшийся в тылу, мог подвергнуться нападению неприятеля. Время от времени к нам приходил солдат-посыльный. На расспросы об отце он бодро отвечал:
– Так точно. Каждый день изволят напиваться.
Мать горько улыбалась. Наверно, она боялась только того, как бы отец не сгубил себя водкой. Несомненно, известие о том, что отец бросил пить, осчастливило бы ее. Отец не то чтобы избегал людей, но был угрюмого нрава и почти ни с кем не вступал в разговоры. В нашем доме никогда не водилось ни доски для го [iii], ни сёги [iv], ни костей для маджонга [v]. Но отец со студенческих лет увлекался стрельбой из лука. Куда бы мы ни переезжали, каким бы тесным ни было наше жилище, он непременно притаскивал в дом сноп соломы для мишени. Кроме того, отец держал всякую живность – собак, голубей, певчих птичек. В его отсутствие они оказывались на нашем попечении, но мы с матерью ленились ухаживать за ними, забывали даже давать корм, поэтому питомцы отца хирели. Словом, все его любимые занятия предполагали уединенность, и он не нуждался в партнерах. Пил отец тоже в одиночку, но, похоже, не прочь был и в компании – если в дом приходил гость, на столе обязательно появлялось сакэ. За рюмкой он мало-помалу втягивался в разговор. Не пей он, на фронте, среди совершенно чужих людей, его ожидало бы полное одиночество.
В чем причина такой отчужденности? Во времена патриархата, когда в отличие от наших дней существовал авторитет главы дома, в любой семье мужчины вели несколько обособленную жизнь. Но с моим отцом дело обстояло несколько иначе.
Ему не шла военная форма. Не лучше он выглядел и в европейском костюме или японском кимоно. Сутулая спина, фуражка, нелепо нахлобученная на массивную голову, потертый портфель, болтавшийся в руке, никак не вязались с привычным образом профессионального военного. Отец не просто мало походил на офицера – от него буквально веяло какой-то унылой подавленностью. Со школьных лет осталось воспоминание, как при встрече с ним у Меня замирало сердце и перехватывало дыхание.
В самом приподнятом настроении я видел отца в тот день, когда он угощал дома молодых офицеров, своих учеников, но даже тогда что-то было не так, и гости шептали мне, малышу: «Что твой папа говорит, а? О чем это он? Странное дело, наш командир такой добрый, а несет околесицу».
Я взглянул на отца – тот сидел один у стола, подперев рукой щеку. Держа у губ чашечку с сакэ, он бормотал себе под нос: «Идиоты… Болваны…»
Мы с матерью тоже не могли понять, о чем он думает и что говорит. Я смутно ощутил, что в душе отца таится загадочная отрешенность от внешнего мира. Еще я подумал, что не хотел бы себе такой печальной участи. Природа, верно, наделила меня материнской кровью, поэтому я был общительным ребенком. В школьные годы отец часто делал мне замечания за столом:
– Будешь так болтать, в голове ничего не останется.
«Ну и пусть. Все лучше, чем походить на тебя», – шептал я про себя.
После отъезда отца в Китай в нашем доме воцарилась атмосфера беспечности и праздности. В семьях гражданских служащих главу дома в шутку называют почтовым голубем, приносящим в клюве жалованье, а нам с матерью деньги каждый месяц аккуратно доставляли из военного ведомства.
1 2 3 4 5