А теща моя, к примеру, на ведьму смахивает здорово. Да и жена… — Он огорченно махнул рукой.
Лена с бабулькой засмеялись, а молчаливый каплей Василий, четвертый обитатель купе, вспомнил штук пять анекдотов про тещу и старательно рассказал их со своей верхней полки.
Так и ехали. Дружно ехали, ничего не скажешь. Лене, кстати, всегда везло на попутчиков. И это неизменно радовало, настраивало на оптимистический лад: сколько же на свете хороших и интересных людей!
Например, рыжий каплей с веснушками по всему лицу, хоть и был молчалив и в основном шуршал газетами, успевал угадывать любое желание «прекрасной половины» купе: ловко спрыгивал с полки и мчался на станцию за мороженым, или приносил чай, или собирал и выбрасывал мусор. Несколько раз они с Леной выходили в тамбур покурить (Лена решила, что окончательно она с этим делом завяжет в Полярном), и бабулька каждый раз хитро подмигивала: не теряйся, девка! Но напрасно она подталкивала Лену к холостому Василию (он, между прочим, служил недалеко от Полярного, в поселке Гаджиево) — из этого вагонного знакомства получилась всего лишь коротенькая дружба. Лена записала Василию свой рабочий телефон: мало ли, помощь какая потребуется. Тот покорно взял листочек, понимая, что шансов у него — никаких.
Болтая о том о сем с попутчиками, Лена не уставая смотрела в окно. Она всегда очень любила наблюдать за тем, как за вагонным стеклом тянется-мелькает бесконечная и на первый взгляд однообразная полоса из неба и поля, или из неба и леса, или из неба и почему-то чаще всего одинаковых домиков. Глаз не успевает схватить деталей, голова успевает закружиться, а оторваться от окна — невозможно. Кажется — что не ты, кажется — что не с тобой, кажется — что все нереально, призрачно, но вместе с тем несомненно и необратимо.
Состав в очередной раз беспричинно замедлил свой бег, как будто задумался на ходу — так же, как задумались под тяжестью снега огромные роскошные ели, сказочно и мрачно обступившие его с двух сторон. Поезд гудел негромко и ровно; колеса, как им положено, постукивали; а слышно было — вековую тишину старого мудрого леса.
В купе, невзирая на открытую дверь, громко спорили о счастье. Бабулька разглагольствовала о тех временах, когда все работали и деньги вовремя получали. Петр Иванович охотно ее поддерживал. Василий, отложив газеты, заступался за реформы. А Лена думала: «И никто не говорит про любовь. Никто».
— А вы счастливы, Петр Иванович? — спросила она, не поворачивая головы от окна.
— Дык, как сказать… — засомневался рыбак.
«Значит, нет», — грустно подумала Лена.
А вид за окном тем временем поменялся. Лес закончился, и потянулись деревянные избушки, укутанные по самые глаза-окна снегом. Одинаковые змейки дыма над трубами и аккуратные, будто нарисованные, маленькие елочки в заснеженных палисадниках подтверждали картинную сказочность бегущего за окном мира.
Вдруг оказалось, что солнце, хотя до вечера было еще очень далеко, уже спряталось за горизонт и, подсвечивая оттуда небо, окрасило его самым необычным образом: оно, то есть небо, стало разноцветно-полосатым и походило на срез нарядного праздничного пирога.
За окном слоится небо Разноцветными коржами…
Это простучали вагонные колеса? Или это кто-то сказал? Кто? Ни милый тюлень Петр Иванович, ни Василий сказать такого не могли. Да и бабулька — тоже. Значит, все-таки простучали колеса.
За окном слоится небо
Разноцветными коржами.
— Счастлив тот, кто все изведал,
Но кого не обижали,
А любили, понимали…
— Может даже — баловали…
— В ком нуждались постоянно…
За окном плывут стеклянно
Домики, дома и ели.
И не нужен им билет.
— Повезло вам?
Вы успели
Побывать счастливым?
— Нет.
Кажется, у Лены получились стихи. Стихи под названием «Разговор в поезде». Плохие, хорошие — кто ж знает. Какие уж получились. Придется записать. Лена, стараясь не привлекать к себе внимания, достала потихоньку записную книжку и ручку. Но незамеченным это не осталось: бабулька многозначительно покивала на Лену и Петру Ивановичу, и Василию, но ничего не сказала.
До этого момента стихов Лена, пожалуй, и не сочиняла. Так, когда-то рифмовала все подряд в младших классах. И все. А тут вдруг… Странно…
Почти сразу же услышался другой ритм, тягучий ритм осеннего дня. И записалась еще череда строчек, только сначала — без нескольких слов, которые придумались чуть позже. А в целом получилось так:
Это было уже.
Мелкий серенький дождь.
На исходе — короткое лето.
Нос приплюснут к стеклу
только ты не идешь,
Ты опять задержался где-то.
Задержался на час, и на день, и на год.
Я кричала — не отозвался.
Я стою у окна, дождь идет и идет.
Ты на целую жизнь задержался.
Лена вспомнила: фраза «мелкий серенький дождь» мучила ее уже давно. Она, кажется, даже пыталась втиснуть ее в какую-то статью. А может, и втиснула… Или нет… Но в общем-то это и не важно. А что важно? Стихи. Вот взяли — и сочинились. Из ничего. Или почти из ничего. Без мучений и стараний. Сами собой. И в них нельзя уже исправить ни слова. Потому что тогда это будет что-то другое. Кажется, с этой мыслью Лена и уснула.
Сон ее был спокойным и глубоким, а не тревожным, поверхностным и рваным, как это чаще всего бывает в поезде. Снилось что-то хорошее и, как всегда, разноцветное.
Проснувшись, Лена чуть-чуть приподняла дерматиновую штору. Свет северного утра был настолько слаб, что сменившийся в очередной раз за окном пейзаж можно было скорее угадать, чем рассмотреть.
Снега здесь было меньше, и перед глазами пробегали теперь не открыточные богатые ели и не аккуратные пушистые елочки, а худые, угловатые, неуклюжие елки с редкими и кривыми ветками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106